forpoems - форум самодеятельных стихотворений

поэмы, поэмы муу









..........
...ВАША ТЕМА НИЖЕ!.....>>А вот форум-подвал автора..(ссылка)






                                

    Мир и метод Стефана Малларме )(Александр Щедрецов

    Admin

    Работа/Хоббистихи ру, вк, вконтакте

    Сообщение   14th Декабрь 2018, 17:32

    Мир и метод Стефана Малларме
    Александр Щедрецов
    https://www.proza.ru/avtor/shedr
           1.

           Есть поэты, творчество которых взрывает читательский мир: кто-то восхищается, кто-то глумится, кто-то размышляет. Общественный ум на время захвачен новым явлением, стихи и автор делаются неисчерпаемой темой академических диспутов и уличных споров, поводом для тонких суждений и плоских шуток, для демонстрации собственной эстетической компетентности и пр. Потом автор забывается, уступив место коллеге, либо остаётся в культурной истории как величина устоявшаяся.
           Одним из таких будоражащих общественное сознание поэтов был Стефан Малларме. Поэту было 24 года, когда первая подборка его стихов появилась в “Современном Парнасе” (1866). В те годы он учительствовал в провинциальном городке Турноне, преподавал английский язык в лицее, был женат и воспитывал маленькую дочь. Семья жила скромно, бытовая сторона жизни не давала видимых импульсов для поэзии, но давала импульс невидимый — уход в причудливый мир фантазии, в иносуществование, мир поэтический и свободный от внешних установлений. Уже при первых шагах в литературе Малларме столкнулся с непониманием. Из Парижа “Современный Парнас” дошёл до Турнона, попал в руки лицеистов, и появление учителя в классе было встречено хохотом. На доске красовалось четырежды повторённое слово “Лазурь!” — название одного из стихотворений. Что касается литературных критиков, то к новому, “странному” поэту они отнеслись с равнодушным недоумением.
           В 1871 году Малларме переезжает в Париж. Здесь он знакомится с Гюго, Банвилем, Золя, Эдуардом Мане и другими мэтрами французского искусства. Тогда же в доме Малларме установились литературные “вторники”, сперва немногочисленные и малопримечательные по составу участников, впоследствии знаменитые и многократно описанные. В 80-е годы французские символисты провозглашают Малларме своим вождём, и он оказывается на одной ступени с крупнейшими поэтами Франции — Верленом и Рембо. Взлёт популярности подлил масла в споры между сторонниками и противниками “непонятной” поэзии, но славу Малларме и его уверенность в себе уже ничто не могло пошатнуть. Поэт продолжает зарабатывать уроками английского языка, но две жизни его, учительская и поэтическая, никак не пересекаются. В 1895 году он выходит в отставку, переезжает в деревню Вальвен, под Парижем, где и умирает, в зените славы, в 1998 году.

           2.

           В России отношение к Малларме оказалось ещё более противоречивым, чем на родине поэта. 90-е годы были продолжением и развитием высоконравственной, реалистической традиции русской литературы и, одновременно, расцветом русского модернизма. Чехов и Толстой были современниками Ремизова и Белого. Свою оценку новой французской поэзии, и в частности стихотворений Малларме, Толстой дал в программной статье “Что такое искусство?”. Сам стремившийся к ясности, многолетним писательским опытом знавший, что в техническом отношении ничего сложней простоты не бывает, Толстой недоумевал, для чего надо искусственно затруднять понимание да ещё возводить это в ранг эстетики. Суждения Толстого о Малларме основательны, пишет он с уважением к оппоненту, стихи цитирует на языке оригинала, сопоставляет с теоретическими статьями автора. Вот фрагмент из Малларме, процитированный Толстым по книге Жюля Гюре “Исследование литературной эволюции”:
           "Я думаю, что нужен только намёк. Созерцание предметов, образы, зарождающиеся из грёз, вызванных этими предметами, — в этом пение. Парнасцы берут вещь целиком и показывают её; поэтому у них недостает тайны; они отнимают у духа пленительную радость веры в то, что он как бы сам творит. Назвать предмет — значит уничтожить на три четверти наслаждение поэта, которое состоит в счастии постепенного угадывания; внушить — в этом высшая цель. Совершенное использование этой тайны и есть символ; едва намекать на предмет для того, чтобы показать душевное состояние, или наоборот, выбрать предмет и, раскрывая его, создать душевное состояние.
           ...Если посредственный ум и вдобавок литературно малообразованный случайно открывает книгу такого рода и пытается извлечь из нее удовольствие, то она оказывается плохо понятой, и тогда надо вещи поставить на свое место. В поэзии должна быть всегда загадка, в этом цель литературы; нет никакой другой, как намекать на предмет" (9, 116).
           Обращаясь уже непосредственно к текстам Малларме, Толстой отказывает им в наличии какого бы то ни было смысла:
           "Есть, например, стихотворения Малларме /.../, не имеющие никакого смысла и несмотря на это или, может быть, вследствие этого печатаемые не только в десятках тысяч отдельных изданий, но и в сборниках лучших произведений молодых поэтов.
           Вот, например, сонет Малларме (“Pan”, 1895, № 1):

                   Подавленное тучей, ты —
                   Гром в вулканической низине,
                   Что вторит с тупостью рабыни
                   Бесстыдным трубам высоты.
                   Смерть, кораблекрушенье (ты —
                   Ночь, пенный вал, борьба в стремнине) —
                   Одно среди обломков, ныне
                   Свергаешь мачту, рвешь холсты.
                   Иль ярость оправдаешь рвеньем
                   К иным, возвышенным, крушеньям?
                   О, бездн тщета! и в волоске
                   Она любом; в том, как от взгляду,
                   В ревнивой, алчущей тоске,
                   Скрывает девочку-наяду.

                   (Перев. А.Эфрон)

           Стихотворение это — не исключение по непонятности. Я читал несколько стихотворений Малларме. Все они так же лишены всякого смысла" (9, 126-127).
           Наверное, можно всё-таки попытаться понять приведённый Толстым сонет. Есть то униженное (морская бездна сравнительно с горним миром), что в глубинах своих таит сокровище (девочка-наяда), оберегает его и мстит каждому, кто посмеет к нему приблизиться (кораблекрушения). Нехарактерная, но отчётливо выраженная психологическая ситуация. Именно так, ревниво, оберегают свой внутренний мир непонятые, неоценённые люди. Обычное, хотя и переусложнённое иносказание. Бессмысленным стихотворение назвать нельзя, и если бы Толстой захотел его понять, он бы, конечно, понял — тем более читая на языке оригинала. Но, видно, не захотел. И был по-своему прав: разгадывание иных стихов больше похоже на салонную игру, чем на приобщение к высокому искусству.

           3.

           Современный русский читатель чаще знаком с именем Малларме, чем с его творчеством. До последнего времени немногочисленные переводы были рассеяны по хрестоматиям и книгам отдельных авторов. Малларме скорей был манящим звуком, чем поэтическим фактом, красивой легендой о непостижимой глубине и прелести стиха. Задолго до появления прекрасно изданных и хорошо прокомментированных книг читательское общественное мнение было подготовлено к встрече с поэтом. И вот, на наших глазах, встреча состоялась. Книги раскуплены, имя Малларме стало паролем известной части интеллигенции, но при этом осталась... то ли непонятность, то ли непонятость стихов. Похоже, многие заглянули в Малларме, попытались понять, и — не получилось. И тогда Малларме полюбили за непонятность. Этому не приходится удивляться: любовь к непонятному — хорошо известный психологический феномен. Можно припомнить хотя бы Валентина из “Слуг старого века” И.А.Гончарова, того самого Валентина, который любил читать нараспев непонятные стихи, а о понятных отзывался пренебрежительно: “Это каждый мальчишка поймёт или деревенская баба! Прочитал раз, понял, да и бросил: что ж тут занятного?” (4, 134). У Гончарова это не единственный пример тяготения к непонятному: “...простой русский человек не всегда любит понимать, что читает. Я видел, как простые люди зачитываются до слёз священных книг на славянском языке, ничего не понимая или понимая только “иные слова”, как мой Валентин. Помню, как матросы на корабле слушали такую книгу, не шевелясь по целым часам, глядя в рот чтецу, лишь бы он читал звонко и с чувством. Простые люди не любят простоты” (4, 138).
           Простые люди не любят простоты. Это “слуги старого века” и современники Гончарова. А вот начало XX века. Ирина Одоевцева вспоминает Пашу, домработницу Н.Гумилёва:
           "Эта Паша, несмотря на свою мрачность, была не лишена стремления к прекрасному. Иногда, когда Гумилёв читал мне стихи, дверь комнаты, где мы сидели, вдруг открывалась толчком ноги и на пороге появлялась Паша.
           Гумилёв недовольно прерывал чтение.
           — Что вам, Паша?
           — А ничего, Николай Степанович,— мрачно отвечала Паша, уютно прислонившись к стенке, спрятав руки под передник. — Послушать пришла стишки. Только и всего.
           И Гумилёв, благосклонно кивнув ей, продолжал чтение, будто её и не было в комнате.
           Как-то он всё же спросил её:
           — Нравится вам, Паша?
           Она застыдилась, опустила голову и прикрыла рот рукой:
           — До чего уж нравится! Непонятно и чувствительно. Совсем как раньше в церкви бывало" (8, 67).
           Наши современники, слушая зарубежную эстраду на английском, итальянском, французском языках, часто не понимают и... не хотят понимать тексты песен, находя особое очарование именно в их непонятности. Разумеется, любая непонятность — намёк на бесконечность и тайну мироздания, чувство это, истинное и ценное само по себе, следует оберегать, но, с другой стороны, ни бесконечности, ни тайны не убудет, если мы к ним как-то приблизимся, и, говоря строго, культурный человек не должен и не может мириться с непониманием.
    Непонятность Малларме сделалась общим местом, и надо попытаться разобраться с нею — хотя бы для себя самого.


    Последний раз редактировалось: Neformal (19th Октябрь 2019, 07:06), всего редактировалось 1 раз(а)
    Admin

    Работа/Хоббистихи ру, вк, вконтакте

    Сообщение   14th Декабрь 2018, 17:32

    4.

    Мир Малларме, по собственному его определению, есть мир красоты: “...я не наслаждаюсь красотою, но живу в ней” (2, 569). Красота, преломленная через сознание художника, всегда субъективна, и чем субъективней, тем истинней: “Каждая душа есть мелодия, и требуется её подхватить: на то есть у всякого своя флейта или виола” (2, 583).
    Что же такое красота, в которую погружён Малларме? Что она с точки зрения предметов, её составляющих? Полный лексико-фразеологический анализ позволил бы начертить подробную карту этого мира, но мы отметим лишь некоторые устойчивые составляющие: среди них “цветы“, “печаль“, “ангелы“, “грёзы“, “золото“, “кристалл“, “поэт“, “аромат“, “сны“, “заря“, “грудь“, “Идеал“, “ночь“, “зола“, “пышный“, “священный“, а также другие предметы и свойства, традиционно причисляемые к области “прекрасного”. Но красота не была бы красотой, если бы не оттенялась предметами и понятиями низкими: “плевок“, “толпа“, “гримаса“, “грех“, “казуисты“, “больница“, “гнусавить“, “уродство“ и пр. Знакомый ряд. Вождь французских символистов, символист Малларме, прежде всего романтик и уже потом только символист, мировоззрение его — извечная формула романтического сознания, и в этом отношении мировую поэзию он не обогатил. В то же время Малларме не обычный романтик, но романтик противоречивый. Из лирических поэтов немногие решались так далеко запускать читателя в мир своих грёз, для этого надобны или великое мужество, или великое простодушие (случай И.Северянина). Обнажаясь, Малларме одновременно так шифровал наготу, что до нынешнего дня считается одним из самых непонятных поэтов. Равновесие открытости и закрытости (герметичности) стихотворения не было чем-то новым, это один из законов лирической поэзии, однако ни у кого из предшественников Малларме оно не проявилось в такой степени. Влияние Малларме на позднейшую поэзию (из русских поэтов на Блока, Анненского, Мандельштама, Пастернака) оказалось заметным. Под влиянием Малларме и ныне пребывают отечественные метаметафористы.
    Чтобы мир и метод Малларме стали понятней, попробуем прочитать один из самых запутанных сонетов:

    * * *
    Втереться в суть твоих историй
    Только как пуганый герой
    Коль он задел нагой пятой
    Лужайку неких территорий

    Льдам посягательных загорий
    Не знаю есть ли грех такой
    Который громкою хвалой
    Триумф свой не воспел бы с зорей

    Ликуя я ли не смотрю
    На гром лал в ступицах — зарю
    Что даль дырявит над равниной

    С царством рассеянных зарниц
    Где меркнет колесо единой
    Из всех вечерних колесниц

    (Перев. М.Талого)

    Судя по всему, речь идёт о некой запретной, “грешной” любви и вере в её счастливый исход, в пробуждение ответного чувства. Остальное — пейзаж догорающего дня. Стихотворение полно иносказаний: войти в чужую жизнь — “втереться в суть твоих историй”, помыслить о запретном — “пуганым героем” ступить на “лужайку неких территорий” и пр. Осилить подобную переусложнённость иногда помогает бытовой комментарий. Так, приведённый сонет, как и некоторые другие стихи, посвящён соседке Малларме по Римской улице в Париже, Мери Лоран, с которой он познакомился в 1881 году и чувство к которой сохранил до конца своих дней. Но бытовой комментарий не всегда доступен читателю, а иногда и неуместен. “...Не все реальные значения нужны, — писала Л.Я.Гинзбург. — Бытовые реалии, биографические импульсы могут включаться в художественный ряд, а могут быть эстетически безразличны. Они не переходят тогда эстетический порог; и знание их иногда даже мешает нужному восприятию” (3, 17).
    В ряде случаев стихи Малларме сопровождались автокомментарием. Приведём стихотворение “Лазурь” (то самое, которое высмеяли лицеисты) и автокомментарий к нему:

    ЛАЗУРЬ

    Прекрасна, как цветы, в истоме сонной лени,
    Извечная лазурь иронией своей
    Поэта тяготит, клянущего свой гений
    В пустыне мертвенной унынья и скорбей.

    Бреду, закрыв глаза, но чувствую повсюду:
    Взор укоряющий разит меня в упор
    До пустоты души. Куда бежать отсюда?
    Какой дерюгой тьмы завесить этот взор?

    Всплыви, густой туман! Рассыпь свой пепел синий,
    Свои лохмотья свесь с подоблачных высот,
    Подобных осенью чернеющей трясине!
    Воздвигни над землей глухой безмолвный свод!

    Любезная печаль, всплыви из глубей Леты,
    Всю тину собери, камыш и ряску дай,
    Чтоб в облаках заткнуть лазурные просветы,
    Пробитые насквозь крылами птичьих стай!

    Еще! И черный дым в просторе пусть клубится,
    Из труб взмывая ввысь, густеет едкий чад,
    Пусть мрачной копоти плавучая темница
    Затмит последний луч и гаснущий закат!

    Раз небеса мертвы, к материи взываю:
    Дай мне забыть мой Грех, мой Идеал, Мечту
    И муку тяжкую, дай добрести к сараю,
    Где спать и мне, как всем, блаженному скоту.

    Желаю здесь почить, лишь эту мысль лелею,
    Поскольку мозг, пустой, как брошенный флакон,
    Не даст уже румян, чтоб расцветить идею,
    Способен лишь зевнуть и кануть в вечный сон.

    Все тщетно! Слышится лазури голос медный,
    Гудит колоколов далекий гулкий бой,
    В душе рождает страх его напев победный,
    И благовест парит над миром голубой!

    Над мукой он мечом вознесся неизбежным,
    Клубится синей мглой, полоской давних бурь.
    Куда еще бежать в отчаянье мятежном?
    Преследует меня лазурь! лазурь! лазурь!

    (Перев. А.Ревича)

    В письме Анри Казалису (январь 1864 г.) Малларме подробно прокомментировал это стихотворение: «Чтобы начать с максимально широкого обобщения и развить его вглубь, я сам не появляюсь в первой строфе. Лазурь — пытка для всякого, кто бессилен. Во второй строфе моё бегство от всевластного неба наводит на подозрение, что этой жестокой болезнью страдаю я. В этой же строфе я прибегаю к кощунственному шарлатанству: “какую полночь вытку", чтобы подготовить следующую странную мысль — призвать на помощь “дымные туманы”. Мольба, обращённая к “милому недугу”, подтверждает мое бессилие. В третьей строфе я безумствую как человек, который видит исполнение своей страстной мечты.
    Четвертая строфа начинается нелепым криком вырвавшегося на свободу школьника: “Лазурь мертва!” И тотчас, вооружившись этой прекрасной уверенностью, я взываю к Матери. Не в этом ли радость бессильного? Устав от снедающей меня болезни, я хочу, в ожидании безвестной смерти, испить радости, доступной толпе... Я говорю “хочу”. Но враг мой — призрак, он возвращается, мёртвое небо вновь надо мной, и я слышу, как гудит оно в синих колоколах. Оно шествует равнодушным победителем, не запятнанное туманами, и походя пронзает меня. А я, не усматривая в том справедливого возмездия за мою трусость, восклицаю в гордыне, что “меня настигла агония”. Я вновь хочу бежать, но, чувствуя свою ошибку, признаю, что “одержим”. Все это душераздирающее признание нужно для мотивировки причудливого последнего крика, вырвавшегося из самой глубины сердца: “лазурь”... Вот видишь для тех, кто... ищет в поэзии не одну только музыку стиха, здесь заключена целая драма. Мне было невероятно трудно соблюсти равновесие при сочетании драматического сюжета, чуждого идеи чистой и субъективной поэзии, с ясными покойными линиями, присущими Красоте» (2, 709-710).
    Этот автокомментарий приводит на память дантовские разъяснения к сонетам, балладам и канцонам “Vita nova”, но разница существенная: у Данте разъяснения включены в художественный текст и сами являются частью текста. Данте славил Донну и хотел быть понятым каждым, кто “верен Любви”. Малларме готов открыться лишь близкому человеку, в частном письме.
    Для сравнения приведём образец дантовского сонета и его разъяснение:

    “В СВОИХ ОЧАХ Любовь она хранит;
    Блаженно всё, на что она взирает;
    Идёт она — к ней всякий поспешает;
    Приветит ли — в нем сердце задрожит.

    Так, смутен весь, он долу лик склонит
    И о своей греховности вздыхает.
    Надмение и гнев пред нею тает.
    О донны, кто её не восхвалит?

    Всю сладостность и всё смиренье дум
    Познает тот, кто слышит её слово.
    Блажен, кому с ней встреча суждена.

    Того ж, как улыбается она,
    Не молвит речь и не упомнит ум:
    Так это чудо благостно и ново.

    (Перев. А.Эфроса)

    В этом сонете три части: в первой я говорю, как Донна проявляет это могущество в действии, повествуя о её очах, прекраснейших в ней; и то же говорю я в третьей, повествуя о её устах, прекраснейших в ней; а между этими двумя частями есть небольшая частичка, словно бы взывающая о помощи к предшествующей части и к последующей и начинающаяся так: “О донны, кто...”. Третья начинается так: “Всю сладостность...”. Первая часть делится на три: в первой я говорю о том, как благостно наделяет она благородством всё, на что она взирает, — а это значит сказать, что она приводит Любовь ко власти там, где её нет; во второй я говорю, как она пробуждает действие Любви в сердцах всех, на кого она взирает; в третьей — говорю о том, что творит она благостью своей в их сердцах. Вторая начинается так: “Идёт она...”; третья так: “Приветит ли...”. Потом, когда говорю: “О донны, кто...” — поясняю, кого имел я в виду, взывая к доннам, дабы они помогли восхвалить ее. Потом, когда говорю: “Всю сладостность...” — я говорю то же самое, что сказано в первой части, повествуя о том, что двояко действие её уст; одно из них — ее сладчайшая речь, а другое — её дивный смех; я не говорю лишь о том, что производит в сердцах её смех, потому что память не в силах удержать ни его, ни его действия” (5, 82-83).
    Сонет Данте почти прозрачен, но автора мучает сомнение: а вдруг его не поймут или поймут не так, как нужно понять? И он разъясняет на случай, если что-то покажется тёмным. Малларме сознательно тёмен и разъяснять ничего не хочет: “В поэзии должна быть всегда загадка...”

    5.

    Русский читатель в большинстве своём читает Малларме по-русски, а значит многое зависит от перевода. Часть красот подлинника при переводе может исчезнуть. О неизбежности таких утрат писал В.А.Жуковский: “...прекрасное редко переходит из одного языка в другой, не утратив несколько своего совершенства...” (6, 189). И всё-таки, даже при неудачном переводе, остаётся нечто, свидетельствующее об утраченном — своего рода лакуны. Переводили Малларме многие, и на пересечении переводов вырисовывается вполне определённая картина, хотя от некоторых суждений, не зная языка, лучше воздержаться. Так, мы не стали бы судить об инверсиях, к которым так часто прибегал Малларме: в подлиннике они, возможно, и поэтичны, но по-русски звучат неуклюже. Вот образец инверсий в сонете:

    * * *
    Умолкнув с тучей высоты
    Риф из базальта вместе с лавой
    Рождает отзвук рабский славой
    Рожка без свойств и моготы

    Крушенье вдрызг (всё знала ты,
    Пена, но брег слюнишь оравой)!
    Одна меж выкидок ты плавай
    Мачт обнаженных сняв кресты

    Иль то что в разъяренной из-за
    Смертельной гибели средь бриза
    Бездне что вдруг отверзлась вся

    В столь белом волосе из пены
    Скупо топило б унося
    Ребро дитя одной сирены

    (Перев. М.Талого)
    Admin

    Работа/Хоббистихи ру, вк, вконтакте

    Сообщение   14th Декабрь 2018, 17:33

    А вот инверсии в критической прозе:
    “Чистое творение предполагает, что говорящий исчезает поэт, словам, сшибкой неравенства своего призванным..." (2, 586).
    Или: “Химера эта, если вдуматься, отблеском чешуй своих — свидетельство тому, сколь подвержен нынешний период развития, иначе, последние четверть века, воздействию какой-то вспышки абсолюта, — что, волною взлохматившись на оконных стеклах моих, смывает струеньем всю муть, покуда не высветит ярко: во всех почти книгах сплав заключен лишь нескольких, считанных, повторяющихся мотивов, и даже, быть может, единственного — в мире, закона его, который как Библию воспроизводит нация каждая по-своему” (2, 587).
    По-русски это не звучит.
    Проще, чем об инверсиях, судить о точности словоупотребления. Слово у Малларме приблизительное, много поэтических штампов: “истинный гений”, “жизнь безликая”, “роза томная”, “соль слезы”, “пророческий глагол”, “курить фимиам” и пр. Тем и коварен символизм, что уводит не столько в область символов, сколько в область приблизительностей. Малларме хотел создать сложную поэзию, но создал запутанную. Простую пеньковую верёвку можно скрутить в немыслимый узел, но и тогда она останется простой пеньковой верёвкой. Подлинная литературная сложность и подлинные литературные открытия лежат в иной области — в области фактуры: точного слова и точного словосочетания.
    Иногда Малларме забывает о символизме и усложнённости и проговаривается прозрачными, может быть, лучшими своими стихами. Вот два из них:

    ЯВЛЕНИЕ

    Луна печалилась. В цветочной тишине
    Водили ангелы по умершей струне,
    И скрипки плакали под грустными перстами
    Слезами белыми в лазури над цветами.
    Благословенный день, твой первый поцелуй!
    Моя мечтательность, не надо, не волнуй
    Меня тем запахом печали без досады,
    Плодами памяти из ангельского сада,
    Тем урожаем грёз, что сердце собрало.
    Я шел потупя взгляд, а солнце свет лило
    На камни мостовой, как вдруг тебя заметил
    С сияньем в волосах. О, как горяч и светел
    Был капор из лучей, ажурно-вырезной!
    И мне припомнилось, как фея надо мной
    В счастливых детских снах склонялась у постели
    И хлопья белых звёзд из-под руки летели.

    (Перев. М.Миримской)

    МОРСКОЙ ВЕТЕР

    Увы, устала плоть, и книги надоели.
    Бежать, бежать туда, где птицы опьянели
    От свежести небес и вспененной воды!
    Ничто — ни пристально глядящие сады
    Не прикуют души, морями окраплённой,—
    О, ночи темные! — ни лампы свет зеленый
    На белых, как запрет, нетронутых листах,
    Ни девочка-жена с ребенком на руках.
    Уеду! Пароход, к отплытию готовый,
    Срываясь с якорей, зовет к природе новой.
    Издёвкою надежд измучена. Тоска
    К прощальной белизне платков еще близка...
    А мачты, может быть, шлют бурям приглашенье,
    И ветер клонит их над кораблекрушеньем,
    Уже на дне, без мачт, вдали от берегов...
    Душа, ты слышишь ли? — то песня моряков.

    (Перев. Э.Линецкой)


    6.

    В историю мировой литературы Малларме вошёл как поэт-экспериментатор. Но он и тут противоречив. С одной стороны, выраженная склонность к традиционным формам, в частности сонетной. С другой стороны, не менее выраженная склонность к разрушению этих форм. Сонет — не просто два катрена, два терцета и особая рифмовка. Сонет — специфическая форма развития художественной мысли — мысли прозрачной, певучей. Малларме запутывает, затемняет сонет. Экспериментирует он и в области стихотворных размеров, при этом авангард (“Бросок Костей”) соседствует с накатанным александрийским стихом.
    В противоречивом отношении Малларме к жанрам отразилась ситуация, сложившаяся во французской поэзии к середине XIX века. В 20-е годы в “Конспектах по истории литературы и критики” В.А.Жуковский писал: “Поэты Франции дали её поэзии слишком порядочное направление; дух геометрический её наполняет...” (6, 62). Жанровость (или огранённость) художественного мышления — специфическая черта французских писателей. Однако верность жанру, как всякая верность, может утомлять, и тогда эксперименты приобретают дерзкий характер — именно так произошло с Малларме.
    Рационалистичность Малларме засвидетельствована современниками. Хорошо знавший и высоко ценивший его поэзию Поль Валери наслаждался именно противоречием между лирической стихией и её продуманностью: “Наблюдатель этих явлений имел удовольствие созерцать прекрасное противоречие: творчество глубоко продуманное, самое волевое и самое сознательное, какое когда-либо существовало, и вызванный им ряд рефлексов” (1, 459). Валери не переоценивал Малларме-теоретика, понимая, что эксперименты носят стихийный, даже дилетантский характер, но в то же время отдавал должное мужеству, с которым поэт искал новые формы самовыражения: “То, что Малларме без научной культуры и навыков отважился ставить задачи, которые можно сравнить с опытами мастеров числа и порядка; то, что он вложил всего себя в усилие, изумительное по одиночеству; что он ушел в свои размышления наподобие того, как всякое существо, углубляющее или перестраивающее свой мыслительный мир, уходит от твари людской, дабы уйти от смутности и поверхностности, — это свидетельствует о смелости и глубине его духовного склада, не говоря уже о необычайном мужестве, с каким всю жизнь он боролся с судьбой, светом и насмешками, тогда как ему достаточно было бы немного поубавить свои качества и свою волю, чтобы тотчас же предстать тем, чем он был, — первым поэтом своего времени” (1, 456-457).
    Малларме был одним из пионеров верлибра (“Бросок Костей”), его перу принадлежит несколько прекрасных, со вкусом и чувством меры затемнённых стихотворений в прозе (среди них “Осенняя жалоба”, “Демон аналогии”, “Белая кувшинка”), безусловный интерес представляет его художественная критическая проза. Много размышлял он о будущей своей Книге — Книге Стихов, своего рода Библии, где бессмертно место каждого слова и где целое замыкалось бы на себе:
    “В книге стихов всегда, врождённая, прорастает известная упорядоченность и теснит повсюду случай; ещё и для того нужна она, чтобы не оставалось места автору, — а значит, предполагает неизбежно единый сюжет, такое именно согласие частей, вместе составленных, относительно расположения своего внутри книги, какое ему отвечает. Причина восприимчивости этой — что у всякого вскрика есть эхо: мотивы сходные придут в равновесие, устоятся вдали друг от друга, вне величественного, несоразмерного пространства романтической страницы и того, искусственного некогда, единства, что отмерялось книгой как целым. Все здесь словно зависает в воздухе, дробящиеся фрагменты чередуются, располагаются один против другого, создают, и они тоже, всеохватный ритм — поэму молчания в пробелах строк; только по-своему преломляет его каждая подвеска" (2, 586).
    Малларме так и не написал свою Книгу. И не потому, что не успел, а потому что Идеал недостижим по определению.

    * * *

    Можно по-разному относиться к творчеству Малларме, но в истории поэзии он всегда будет занимать место, отличное от остальных. Вождь символистов сам превратился в символ — символ усложнённой поэтики. Каждый волен писать как ему нравится, каждый волен читать что ему нравится, но с некоторых пор и читателям и писателям стало проще ориентироваться между двумя полюсами — полюсом ясности и полюсом темноты (“запредельной ясности”, как называл её Малларме).


    ЛИТЕРАТУРА

    1. Валери Поль. Об искусстве. М., 1976.
    2. Верлен. Рембо. Малларме. Стихотворения. Проза. М., 1998.
    3. Гинзбург Л.Я. О лирике. Л., 1974.
    4. Гончаров И.А. СС в 8 тт. Т.7. М., 1980.
    5. Данте Алигьери. Vita nova. М., 1985.
    6. Жуковский В.А. Эстетика и критика. М., 1985.
    7. Краткая литературная энциклопедия в 9 тт. Т.4. М., 1967.
    8. Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1988.
    9. Толстой Л.Н. СС в 20 тт. Т.15. М., 1964.


    ©️ Copyright: Александр Щедрецов, 2007


    Счётчики читателей         












    .



    мой сотовый телефон для связи 8-906-517-18-59
    .
    --------------------------------------------------