Мир и метод Стефана Малларме
Александр Щедрецов https://www.proza.ru/avtor/shedr
1.
Есть поэты, творчество которых взрывает читательский мир: кто-то восхищается, кто-то глумится, кто-то размышляет. Общественный ум на время захвачен новым явлением, стихи и автор делаются неисчерпаемой темой академических диспутов и уличных споров, поводом для тонких суждений и плоских шуток, для демонстрации собственной эстетической компетентности и пр. Потом автор забывается, уступив место коллеге, либо остаётся в культурной истории как величина устоявшаяся.
Одним из таких будоражащих общественное сознание поэтов был Стефан Малларме. Поэту было 24 года, когда первая подборка его стихов появилась в “Современном Парнасе” (1866). В те годы он учительствовал в провинциальном городке Турноне, преподавал английский язык в лицее, был женат и воспитывал маленькую дочь. Семья жила скромно, бытовая сторона жизни не давала видимых импульсов для поэзии, но давала импульс невидимый — уход в причудливый мир фантазии, в иносуществование, мир поэтический и свободный от внешних установлений. Уже при первых шагах в литературе Малларме столкнулся с непониманием. Из Парижа “Современный Парнас” дошёл до Турнона, попал в руки лицеистов, и появление учителя в классе было встречено хохотом. На доске красовалось четырежды повторённое слово “Лазурь!” — название одного из стихотворений. Что касается литературных критиков, то к новому, “странному” поэту они отнеслись с равнодушным недоумением.
В 1871 году Малларме переезжает в Париж. Здесь он знакомится с Гюго, Банвилем, Золя, Эдуардом Мане и другими мэтрами французского искусства. Тогда же в доме Малларме установились литературные “вторники”, сперва немногочисленные и малопримечательные по составу участников, впоследствии знаменитые и многократно описанные. В 80-е годы французские символисты провозглашают Малларме своим вождём, и он оказывается на одной ступени с крупнейшими поэтами Франции — Верленом и Рембо. Взлёт популярности подлил масла в споры между сторонниками и противниками “непонятной” поэзии, но славу Малларме и его уверенность в себе уже ничто не могло пошатнуть. Поэт продолжает зарабатывать уроками английского языка, но две жизни его, учительская и поэтическая, никак не пересекаются. В 1895 году он выходит в отставку, переезжает в деревню Вальвен, под Парижем, где и умирает, в зените славы, в 1998 году.
2.
В России отношение к Малларме оказалось ещё более противоречивым, чем на родине поэта. 90-е годы были продолжением и развитием высоконравственной, реалистической традиции русской литературы и, одновременно, расцветом русского модернизма. Чехов и Толстой были современниками Ремизова и Белого. Свою оценку новой французской поэзии, и в частности стихотворений Малларме, Толстой дал в программной статье “Что такое искусство?”. Сам стремившийся к ясности, многолетним писательским опытом знавший, что в техническом отношении ничего сложней простоты не бывает, Толстой недоумевал, для чего надо искусственно затруднять понимание да ещё возводить это в ранг эстетики. Суждения Толстого о Малларме основательны, пишет он с уважением к оппоненту, стихи цитирует на языке оригинала, сопоставляет с теоретическими статьями автора. Вот фрагмент из Малларме, процитированный Толстым по книге Жюля Гюре “Исследование литературной эволюции”:
"Я думаю, что нужен только намёк. Созерцание предметов, образы, зарождающиеся из грёз, вызванных этими предметами, — в этом пение. Парнасцы берут вещь целиком и показывают её; поэтому у них недостает тайны; они отнимают у духа пленительную радость веры в то, что он как бы сам творит. Назвать предмет — значит уничтожить на три четверти наслаждение поэта, которое состоит в счастии постепенного угадывания; внушить — в этом высшая цель. Совершенное использование этой тайны и есть символ; едва намекать на предмет для того, чтобы показать душевное состояние, или наоборот, выбрать предмет и, раскрывая его, создать душевное состояние.
...Если посредственный ум и вдобавок литературно малообразованный случайно открывает книгу такого рода и пытается извлечь из нее удовольствие, то она оказывается плохо понятой, и тогда надо вещи поставить на свое место. В поэзии должна быть всегда загадка, в этом цель литературы; нет никакой другой, как намекать на предмет" (9, 116).
Обращаясь уже непосредственно к текстам Малларме, Толстой отказывает им в наличии какого бы то ни было смысла:
"Есть, например, стихотворения Малларме /.../, не имеющие никакого смысла и несмотря на это или, может быть, вследствие этого печатаемые не только в десятках тысяч отдельных изданий, но и в сборниках лучших произведений молодых поэтов.
Вот, например, сонет Малларме (“Pan”, 1895, № 1):
Подавленное тучей, ты —
Гром в вулканической низине,
Что вторит с тупостью рабыни
Бесстыдным трубам высоты.
Смерть, кораблекрушенье (ты —
Ночь, пенный вал, борьба в стремнине) —
Одно среди обломков, ныне
Свергаешь мачту, рвешь холсты.
Иль ярость оправдаешь рвеньем
К иным, возвышенным, крушеньям?
О, бездн тщета! и в волоске
Она любом; в том, как от взгляду,
В ревнивой, алчущей тоске,
Скрывает девочку-наяду.
(Перев. А.Эфрон)
Стихотворение это — не исключение по непонятности. Я читал несколько стихотворений Малларме. Все они так же лишены всякого смысла" (9, 126-127).
Наверное, можно всё-таки попытаться понять приведённый Толстым сонет. Есть то униженное (морская бездна сравнительно с горним миром), что в глубинах своих таит сокровище (девочка-наяда), оберегает его и мстит каждому, кто посмеет к нему приблизиться (кораблекрушения). Нехарактерная, но отчётливо выраженная психологическая ситуация. Именно так, ревниво, оберегают свой внутренний мир непонятые, неоценённые люди. Обычное, хотя и переусложнённое иносказание. Бессмысленным стихотворение назвать нельзя, и если бы Толстой захотел его понять, он бы, конечно, понял — тем более читая на языке оригинала. Но, видно, не захотел. И был по-своему прав: разгадывание иных стихов больше похоже на салонную игру, чем на приобщение к высокому искусству.
3.
Современный русский читатель чаще знаком с именем Малларме, чем с его творчеством. До последнего времени немногочисленные переводы были рассеяны по хрестоматиям и книгам отдельных авторов. Малларме скорей был манящим звуком, чем поэтическим фактом, красивой легендой о непостижимой глубине и прелести стиха. Задолго до появления прекрасно изданных и хорошо прокомментированных книг читательское общественное мнение было подготовлено к встрече с поэтом. И вот, на наших глазах, встреча состоялась. Книги раскуплены, имя Малларме стало паролем известной части интеллигенции, но при этом осталась... то ли непонятность, то ли непонятость стихов. Похоже, многие заглянули в Малларме, попытались понять, и — не получилось. И тогда Малларме полюбили за непонятность. Этому не приходится удивляться: любовь к непонятному — хорошо известный психологический феномен. Можно припомнить хотя бы Валентина из “Слуг старого века” И.А.Гончарова, того самого Валентина, который любил читать нараспев непонятные стихи, а о понятных отзывался пренебрежительно: “Это каждый мальчишка поймёт или деревенская баба! Прочитал раз, понял, да и бросил: что ж тут занятного?” (4, 134). У Гончарова это не единственный пример тяготения к непонятному: “...простой русский человек не всегда любит понимать, что читает. Я видел, как простые люди зачитываются до слёз священных книг на славянском языке, ничего не понимая или понимая только “иные слова”, как мой Валентин. Помню, как матросы на корабле слушали такую книгу, не шевелясь по целым часам, глядя в рот чтецу, лишь бы он читал звонко и с чувством. Простые люди не любят простоты” (4, 138).
Простые люди не любят простоты. Это “слуги старого века” и современники Гончарова. А вот начало XX века. Ирина Одоевцева вспоминает Пашу, домработницу Н.Гумилёва:
"Эта Паша, несмотря на свою мрачность, была не лишена стремления к прекрасному. Иногда, когда Гумилёв читал мне стихи, дверь комнаты, где мы сидели, вдруг открывалась толчком ноги и на пороге появлялась Паша.
Гумилёв недовольно прерывал чтение.
— Что вам, Паша?
— А ничего, Николай Степанович,— мрачно отвечала Паша, уютно прислонившись к стенке, спрятав руки под передник. — Послушать пришла стишки. Только и всего.
И Гумилёв, благосклонно кивнув ей, продолжал чтение, будто её и не было в комнате.
Как-то он всё же спросил её:
— Нравится вам, Паша?
Она застыдилась, опустила голову и прикрыла рот рукой:
— До чего уж нравится! Непонятно и чувствительно. Совсем как раньше в церкви бывало" (8, 67).
Наши современники, слушая зарубежную эстраду на английском, итальянском, французском языках, часто не понимают и... не хотят понимать тексты песен, находя особое очарование именно в их непонятности. Разумеется, любая непонятность — намёк на бесконечность и тайну мироздания, чувство это, истинное и ценное само по себе, следует оберегать, но, с другой стороны, ни бесконечности, ни тайны не убудет, если мы к ним как-то приблизимся, и, говоря строго, культурный человек не должен и не может мириться с непониманием.
Непонятность Малларме сделалась общим местом, и надо попытаться разобраться с нею — хотя бы для себя самого.
Александр Щедрецов https://www.proza.ru/avtor/shedr
1.
Есть поэты, творчество которых взрывает читательский мир: кто-то восхищается, кто-то глумится, кто-то размышляет. Общественный ум на время захвачен новым явлением, стихи и автор делаются неисчерпаемой темой академических диспутов и уличных споров, поводом для тонких суждений и плоских шуток, для демонстрации собственной эстетической компетентности и пр. Потом автор забывается, уступив место коллеге, либо остаётся в культурной истории как величина устоявшаяся.
Одним из таких будоражащих общественное сознание поэтов был Стефан Малларме. Поэту было 24 года, когда первая подборка его стихов появилась в “Современном Парнасе” (1866). В те годы он учительствовал в провинциальном городке Турноне, преподавал английский язык в лицее, был женат и воспитывал маленькую дочь. Семья жила скромно, бытовая сторона жизни не давала видимых импульсов для поэзии, но давала импульс невидимый — уход в причудливый мир фантазии, в иносуществование, мир поэтический и свободный от внешних установлений. Уже при первых шагах в литературе Малларме столкнулся с непониманием. Из Парижа “Современный Парнас” дошёл до Турнона, попал в руки лицеистов, и появление учителя в классе было встречено хохотом. На доске красовалось четырежды повторённое слово “Лазурь!” — название одного из стихотворений. Что касается литературных критиков, то к новому, “странному” поэту они отнеслись с равнодушным недоумением.
В 1871 году Малларме переезжает в Париж. Здесь он знакомится с Гюго, Банвилем, Золя, Эдуардом Мане и другими мэтрами французского искусства. Тогда же в доме Малларме установились литературные “вторники”, сперва немногочисленные и малопримечательные по составу участников, впоследствии знаменитые и многократно описанные. В 80-е годы французские символисты провозглашают Малларме своим вождём, и он оказывается на одной ступени с крупнейшими поэтами Франции — Верленом и Рембо. Взлёт популярности подлил масла в споры между сторонниками и противниками “непонятной” поэзии, но славу Малларме и его уверенность в себе уже ничто не могло пошатнуть. Поэт продолжает зарабатывать уроками английского языка, но две жизни его, учительская и поэтическая, никак не пересекаются. В 1895 году он выходит в отставку, переезжает в деревню Вальвен, под Парижем, где и умирает, в зените славы, в 1998 году.
2.
В России отношение к Малларме оказалось ещё более противоречивым, чем на родине поэта. 90-е годы были продолжением и развитием высоконравственной, реалистической традиции русской литературы и, одновременно, расцветом русского модернизма. Чехов и Толстой были современниками Ремизова и Белого. Свою оценку новой французской поэзии, и в частности стихотворений Малларме, Толстой дал в программной статье “Что такое искусство?”. Сам стремившийся к ясности, многолетним писательским опытом знавший, что в техническом отношении ничего сложней простоты не бывает, Толстой недоумевал, для чего надо искусственно затруднять понимание да ещё возводить это в ранг эстетики. Суждения Толстого о Малларме основательны, пишет он с уважением к оппоненту, стихи цитирует на языке оригинала, сопоставляет с теоретическими статьями автора. Вот фрагмент из Малларме, процитированный Толстым по книге Жюля Гюре “Исследование литературной эволюции”:
"Я думаю, что нужен только намёк. Созерцание предметов, образы, зарождающиеся из грёз, вызванных этими предметами, — в этом пение. Парнасцы берут вещь целиком и показывают её; поэтому у них недостает тайны; они отнимают у духа пленительную радость веры в то, что он как бы сам творит. Назвать предмет — значит уничтожить на три четверти наслаждение поэта, которое состоит в счастии постепенного угадывания; внушить — в этом высшая цель. Совершенное использование этой тайны и есть символ; едва намекать на предмет для того, чтобы показать душевное состояние, или наоборот, выбрать предмет и, раскрывая его, создать душевное состояние.
...Если посредственный ум и вдобавок литературно малообразованный случайно открывает книгу такого рода и пытается извлечь из нее удовольствие, то она оказывается плохо понятой, и тогда надо вещи поставить на свое место. В поэзии должна быть всегда загадка, в этом цель литературы; нет никакой другой, как намекать на предмет" (9, 116).
Обращаясь уже непосредственно к текстам Малларме, Толстой отказывает им в наличии какого бы то ни было смысла:
"Есть, например, стихотворения Малларме /.../, не имеющие никакого смысла и несмотря на это или, может быть, вследствие этого печатаемые не только в десятках тысяч отдельных изданий, но и в сборниках лучших произведений молодых поэтов.
Вот, например, сонет Малларме (“Pan”, 1895, № 1):
Подавленное тучей, ты —
Гром в вулканической низине,
Что вторит с тупостью рабыни
Бесстыдным трубам высоты.
Смерть, кораблекрушенье (ты —
Ночь, пенный вал, борьба в стремнине) —
Одно среди обломков, ныне
Свергаешь мачту, рвешь холсты.
Иль ярость оправдаешь рвеньем
К иным, возвышенным, крушеньям?
О, бездн тщета! и в волоске
Она любом; в том, как от взгляду,
В ревнивой, алчущей тоске,
Скрывает девочку-наяду.
(Перев. А.Эфрон)
Стихотворение это — не исключение по непонятности. Я читал несколько стихотворений Малларме. Все они так же лишены всякого смысла" (9, 126-127).
Наверное, можно всё-таки попытаться понять приведённый Толстым сонет. Есть то униженное (морская бездна сравнительно с горним миром), что в глубинах своих таит сокровище (девочка-наяда), оберегает его и мстит каждому, кто посмеет к нему приблизиться (кораблекрушения). Нехарактерная, но отчётливо выраженная психологическая ситуация. Именно так, ревниво, оберегают свой внутренний мир непонятые, неоценённые люди. Обычное, хотя и переусложнённое иносказание. Бессмысленным стихотворение назвать нельзя, и если бы Толстой захотел его понять, он бы, конечно, понял — тем более читая на языке оригинала. Но, видно, не захотел. И был по-своему прав: разгадывание иных стихов больше похоже на салонную игру, чем на приобщение к высокому искусству.
3.
Современный русский читатель чаще знаком с именем Малларме, чем с его творчеством. До последнего времени немногочисленные переводы были рассеяны по хрестоматиям и книгам отдельных авторов. Малларме скорей был манящим звуком, чем поэтическим фактом, красивой легендой о непостижимой глубине и прелести стиха. Задолго до появления прекрасно изданных и хорошо прокомментированных книг читательское общественное мнение было подготовлено к встрече с поэтом. И вот, на наших глазах, встреча состоялась. Книги раскуплены, имя Малларме стало паролем известной части интеллигенции, но при этом осталась... то ли непонятность, то ли непонятость стихов. Похоже, многие заглянули в Малларме, попытались понять, и — не получилось. И тогда Малларме полюбили за непонятность. Этому не приходится удивляться: любовь к непонятному — хорошо известный психологический феномен. Можно припомнить хотя бы Валентина из “Слуг старого века” И.А.Гончарова, того самого Валентина, который любил читать нараспев непонятные стихи, а о понятных отзывался пренебрежительно: “Это каждый мальчишка поймёт или деревенская баба! Прочитал раз, понял, да и бросил: что ж тут занятного?” (4, 134). У Гончарова это не единственный пример тяготения к непонятному: “...простой русский человек не всегда любит понимать, что читает. Я видел, как простые люди зачитываются до слёз священных книг на славянском языке, ничего не понимая или понимая только “иные слова”, как мой Валентин. Помню, как матросы на корабле слушали такую книгу, не шевелясь по целым часам, глядя в рот чтецу, лишь бы он читал звонко и с чувством. Простые люди не любят простоты” (4, 138).
Простые люди не любят простоты. Это “слуги старого века” и современники Гончарова. А вот начало XX века. Ирина Одоевцева вспоминает Пашу, домработницу Н.Гумилёва:
"Эта Паша, несмотря на свою мрачность, была не лишена стремления к прекрасному. Иногда, когда Гумилёв читал мне стихи, дверь комнаты, где мы сидели, вдруг открывалась толчком ноги и на пороге появлялась Паша.
Гумилёв недовольно прерывал чтение.
— Что вам, Паша?
— А ничего, Николай Степанович,— мрачно отвечала Паша, уютно прислонившись к стенке, спрятав руки под передник. — Послушать пришла стишки. Только и всего.
И Гумилёв, благосклонно кивнув ей, продолжал чтение, будто её и не было в комнате.
Как-то он всё же спросил её:
— Нравится вам, Паша?
Она застыдилась, опустила голову и прикрыла рот рукой:
— До чего уж нравится! Непонятно и чувствительно. Совсем как раньше в церкви бывало" (8, 67).
Наши современники, слушая зарубежную эстраду на английском, итальянском, французском языках, часто не понимают и... не хотят понимать тексты песен, находя особое очарование именно в их непонятности. Разумеется, любая непонятность — намёк на бесконечность и тайну мироздания, чувство это, истинное и ценное само по себе, следует оберегать, но, с другой стороны, ни бесконечности, ни тайны не убудет, если мы к ним как-то приблизимся, и, говоря строго, культурный человек не должен и не может мириться с непониманием.
Непонятность Малларме сделалась общим местом, и надо попытаться разобраться с нею — хотя бы для себя самого.
Последний раз редактировалось: Neformal (19th Октябрь 2019, 07:06), всего редактировалось 1 раз(а)