22, 4 ватта
Алина Магарилл https://www.proza.ru/avtor/eglantine
– Объясни мне, почему в этом доме пара сапог – как пара хомяков. Вместе выгуливать – жестоко. Не успеешь оглянуться, как один в угол забьётся, а другой под диван чешет, – ворчала Анфиса Мефодьевна, собираясь в лес.
Встречаются ещё, встречаются на необъятных просторах Интернета и такие анонимусы, что очень желали бы увидеть воочию человека, придумавшего и разработавшего Яндекс-бар, Мэйл Гуард, браузер Амиго и ещё другие, возмутительно не красноглазые, не гиковские, оскорбительно юзабилительные, некошерные, в общем, сепульки. Заглянув тем осенним утром в дом на окраине плато, любопытствующий мог бы лицезреть сего человека, (если создателя Яндекс-Бара можно считать человеком), сего эммануила голдштейна браузерных войн, сию эссенцию оптоволоконного Зла. Эссенция Зла хлопотала по углам кладовой в поисках удравшего сапога. Застигла врасплох, ухватила, утешилась и схомячила в сенцы.
Далее Анфиса Мефодьевна проскреблась в горницу (а ходить она имела обыкновение поскрёбывающе, так что производила внятный шершавый шорох), приторочила хороший пинок к меховой рыже-бурой туше, почивающей в перинном и пышном пуху, и пометила территорию едким хрюкающим смехом:
– Вставай, лежебока! Кто рано встаёт, тому Бог...ПэО...даёт!
Шерстокогть выпростал из-под одеяла фланелевый рукав, воронёного блеска серповидный коготь и часы; всмотрелся в циферблат, охнул и заметался по комнате, рассыпая тапки, пух и зевки.
– Сколько раз я вам говорил: не шутите, тётушка Анфиса, – укорил он уже с кухни, где с благочестивым наслаждением сдабривал себя перловкой и топлёным молоком. – Вам нельзя шутить. И никто над вашими шутками не смеётся. У вас чувство юмора какое-то казённое.
– Никакое не казённое. Это ты ещё не знаешь, как я на работе шучу. Там я к каждой шутке добавляю тонну рекламы. И собираю статистику! –и Анфиса Мефодьевна снова самым пасквильным образом расхохоталась. Потом одеваться принялась.
Такую доморощенную одежонку называли на Руси не то шушуном, не то супуном, – последнее слово, вероятно, не имеет ничего общего с супом, но чем-то одежонка смахивала на растекающиеся, пяти дней свежести щи с плёнкой холодного жира. Да, жидкая, неяркая одёжка. Но Анфиса Мефодьевна в ней словно обрела настоящую кожу: так естественно вжились в неё верткие, колючие локти и коленки, и худой сутулый изгиб спины. Платок повязала как тряпку разорвала – локти разбежались сильно, резво.
– Вот зачем вам эти короба, тётушка Анфиса? Пустыми назад потащим. Пары лукошек хватит с лихвой. В лесу-то пусто. Вот и Проша Семёныч с супругой аж до Совкиного Вражка ходили, так и там даже нет!
– Места надо знать! – Анфиса Мефодьевна затянула короба белыми тряпицами в сочных черничных пятнах. – А Проше Семёнычу с супругой
удалённые грузди отказывают в соединении с кузовом. Как галимым лузерам!
– И даже в Ладном Бору... Туда Морфик ходил. Говорит, на пол лукошка там, и те червячные. А ведь какой у Морфика папаша знатный добытчик был. Все лощины изучил до самого малого пенёчка.
– А что – Морфик? Батюшка его был везуч да охоч, то все знают. Вот только не учёл твой Морфик, что в этом...борланде...дружественность классов не наследуется. Ты, племянничек, прекращай вилять. И хвостом! Хвостом тоже! — прикрикнула Анфиса Мефодьевна, заметив, что Шерстокогть едва не опрокинул своим богатым, рыжелисьим хвостом не закрытый ещё термос с кофием.
Старая пословица говорит, что дорога до Сычуани трудней, чем дорога на небеса. То не Сычуань, инициаль этого мира — усики растений и насекомых, а финаль — мерцание спинки полудрагоценного, майского жука. Но все, кто приходил на великое плато из Сычуани, свидетельствовали удивительную усталость сходства, скорее теневого, чем материального; великодушную щедрость подобия, преследование знакомыми касаниями, шелестами, тенями. Так проанализируем же картину, разберём её на малые элементы-дескрипторы: форма фигур, цвета и оттенки; и плато предстанет перед нами чарующей и пагубной серебристо-зелёной флюоресценцией, где зелёный цвет не имеет ничего общего с окраской листвы. Он водянист и бессолнечен. Плато, работающее как мануфактура, блекло-серый ворс протяжённых и стылых болот в бисере багряных ягод; где в сгущённом, молочном тумане полёт белого луня аккуратен и ровен как строчка швейной машины. Пагубный и тишайший охотник. Среди всех возможных миров плато – лишь один из миров, мир самонадеянный и кисло-терпкий, дремлющий в ускользающем равновесии между выдержкой чистопородно диких мхов и действенностью камня.
Подойди к муравью, ленивец, подойди к этому, пожалуй, самому суетливому обитателю здешних мест, и ты увидишь, как его тропу пересекают двое. Зверь меховой и важный, но с изящной и смирной, продолговатой мордочкой, и угловатая, тщедушная мадмуазель в лоскутном супунчике. Двое держались за нить, похожую на очень длинные бусы: там были и деревянные шарики, и пластины серебра, и ракушки, и кристаллы бериллов, и хрусталь, и жемчужины, и сухие ягоды, и скорлупки орехов, покрытые чёрным и красным лаком. Загадка же нити, за которую держались Шерстокогть и Анфиса Мефодьевна, объяснялась просто: туманы на плато были столь густы, что путники нередко теряли друг друга из виду уже в двух шагах, и ещё эти туманы обладали таинственным свойством поглощать любой звук, посему, ещё в стародавние времена, был придуман хитроумный способ и друг друга не потерять, и сократить путь-дорогу приятной, хоть и безмолвной беседой. Ибо, под воздействием сока из бутонов каперсника, что рос в каменистых расщелинах плато, бусины обретали чудесное свойство передавать значения, исчезающие мгновенно, как гаснущие в темноте искры, но, при некоторой выучке, легко прочитываемые телепатически, - достаточно было просто, подержав бусину, передать её собеседнику, поэтому бусы приходилось постоянно крутить, наподобие того, как перебирают чётки. Назывались бусы почему-то микстурником, а мазь, которой они пропитывались, (не только сок бутонов каперсника, но эссенция бутонов зелёной розы и паслён морель), обитатели плато именовали Микстурой №1, хотя никакими целебными свойствами она не обладала, и даже магическое, а именно, телепатическое, действие её ограничивалось призрачными, высокогорными, сфагновыми болотами плато, где, казалось, терялась сама граница между созерцанием и созерцаемым. Только здесь микстурник позволял делиться мыслями, и вот, Шерстокогть счёл возможным передать Анфисе Мефодьевне вместе с матовой бусиной тёмного малахита следующую глубокомысленную идею: "Правее берём, тётушка! Правее! За Мышьей Безугомонницей они все и попрятались, коготь даю!" Невидимая же в тумане тётушка ответствовала ягодой можжевельника, что шерстокогтев коготь ей для дальнейшей работы над Яндекс Супер-Баром без надобности, но – добавив кусочек хрусталя, – за Мышью Безугомонницу идти согласилась. Бусина же из коры китайской шелковицы уведомила Шерстокогтя, что тому следует внимательно смотреть по сторонам, (насколько это возможно в столь неприятно непроницаемом тумане), и наблюдать здоровые кусты каперсника, дабы сообщить N. впоследствии истинное положение дел.
Алина Магарилл https://www.proza.ru/avtor/eglantine
– Объясни мне, почему в этом доме пара сапог – как пара хомяков. Вместе выгуливать – жестоко. Не успеешь оглянуться, как один в угол забьётся, а другой под диван чешет, – ворчала Анфиса Мефодьевна, собираясь в лес.
Встречаются ещё, встречаются на необъятных просторах Интернета и такие анонимусы, что очень желали бы увидеть воочию человека, придумавшего и разработавшего Яндекс-бар, Мэйл Гуард, браузер Амиго и ещё другие, возмутительно не красноглазые, не гиковские, оскорбительно юзабилительные, некошерные, в общем, сепульки. Заглянув тем осенним утром в дом на окраине плато, любопытствующий мог бы лицезреть сего человека, (если создателя Яндекс-Бара можно считать человеком), сего эммануила голдштейна браузерных войн, сию эссенцию оптоволоконного Зла. Эссенция Зла хлопотала по углам кладовой в поисках удравшего сапога. Застигла врасплох, ухватила, утешилась и схомячила в сенцы.
Далее Анфиса Мефодьевна проскреблась в горницу (а ходить она имела обыкновение поскрёбывающе, так что производила внятный шершавый шорох), приторочила хороший пинок к меховой рыже-бурой туше, почивающей в перинном и пышном пуху, и пометила территорию едким хрюкающим смехом:
– Вставай, лежебока! Кто рано встаёт, тому Бог...ПэО...даёт!
Шерстокогть выпростал из-под одеяла фланелевый рукав, воронёного блеска серповидный коготь и часы; всмотрелся в циферблат, охнул и заметался по комнате, рассыпая тапки, пух и зевки.
– Сколько раз я вам говорил: не шутите, тётушка Анфиса, – укорил он уже с кухни, где с благочестивым наслаждением сдабривал себя перловкой и топлёным молоком. – Вам нельзя шутить. И никто над вашими шутками не смеётся. У вас чувство юмора какое-то казённое.
– Никакое не казённое. Это ты ещё не знаешь, как я на работе шучу. Там я к каждой шутке добавляю тонну рекламы. И собираю статистику! –и Анфиса Мефодьевна снова самым пасквильным образом расхохоталась. Потом одеваться принялась.
Такую доморощенную одежонку называли на Руси не то шушуном, не то супуном, – последнее слово, вероятно, не имеет ничего общего с супом, но чем-то одежонка смахивала на растекающиеся, пяти дней свежести щи с плёнкой холодного жира. Да, жидкая, неяркая одёжка. Но Анфиса Мефодьевна в ней словно обрела настоящую кожу: так естественно вжились в неё верткие, колючие локти и коленки, и худой сутулый изгиб спины. Платок повязала как тряпку разорвала – локти разбежались сильно, резво.
– Вот зачем вам эти короба, тётушка Анфиса? Пустыми назад потащим. Пары лукошек хватит с лихвой. В лесу-то пусто. Вот и Проша Семёныч с супругой аж до Совкиного Вражка ходили, так и там даже нет!
– Места надо знать! – Анфиса Мефодьевна затянула короба белыми тряпицами в сочных черничных пятнах. – А Проше Семёнычу с супругой
удалённые грузди отказывают в соединении с кузовом. Как галимым лузерам!
– И даже в Ладном Бору... Туда Морфик ходил. Говорит, на пол лукошка там, и те червячные. А ведь какой у Морфика папаша знатный добытчик был. Все лощины изучил до самого малого пенёчка.
– А что – Морфик? Батюшка его был везуч да охоч, то все знают. Вот только не учёл твой Морфик, что в этом...борланде...дружественность классов не наследуется. Ты, племянничек, прекращай вилять. И хвостом! Хвостом тоже! — прикрикнула Анфиса Мефодьевна, заметив, что Шерстокогть едва не опрокинул своим богатым, рыжелисьим хвостом не закрытый ещё термос с кофием.
Старая пословица говорит, что дорога до Сычуани трудней, чем дорога на небеса. То не Сычуань, инициаль этого мира — усики растений и насекомых, а финаль — мерцание спинки полудрагоценного, майского жука. Но все, кто приходил на великое плато из Сычуани, свидетельствовали удивительную усталость сходства, скорее теневого, чем материального; великодушную щедрость подобия, преследование знакомыми касаниями, шелестами, тенями. Так проанализируем же картину, разберём её на малые элементы-дескрипторы: форма фигур, цвета и оттенки; и плато предстанет перед нами чарующей и пагубной серебристо-зелёной флюоресценцией, где зелёный цвет не имеет ничего общего с окраской листвы. Он водянист и бессолнечен. Плато, работающее как мануфактура, блекло-серый ворс протяжённых и стылых болот в бисере багряных ягод; где в сгущённом, молочном тумане полёт белого луня аккуратен и ровен как строчка швейной машины. Пагубный и тишайший охотник. Среди всех возможных миров плато – лишь один из миров, мир самонадеянный и кисло-терпкий, дремлющий в ускользающем равновесии между выдержкой чистопородно диких мхов и действенностью камня.
Подойди к муравью, ленивец, подойди к этому, пожалуй, самому суетливому обитателю здешних мест, и ты увидишь, как его тропу пересекают двое. Зверь меховой и важный, но с изящной и смирной, продолговатой мордочкой, и угловатая, тщедушная мадмуазель в лоскутном супунчике. Двое держались за нить, похожую на очень длинные бусы: там были и деревянные шарики, и пластины серебра, и ракушки, и кристаллы бериллов, и хрусталь, и жемчужины, и сухие ягоды, и скорлупки орехов, покрытые чёрным и красным лаком. Загадка же нити, за которую держались Шерстокогть и Анфиса Мефодьевна, объяснялась просто: туманы на плато были столь густы, что путники нередко теряли друг друга из виду уже в двух шагах, и ещё эти туманы обладали таинственным свойством поглощать любой звук, посему, ещё в стародавние времена, был придуман хитроумный способ и друг друга не потерять, и сократить путь-дорогу приятной, хоть и безмолвной беседой. Ибо, под воздействием сока из бутонов каперсника, что рос в каменистых расщелинах плато, бусины обретали чудесное свойство передавать значения, исчезающие мгновенно, как гаснущие в темноте искры, но, при некоторой выучке, легко прочитываемые телепатически, - достаточно было просто, подержав бусину, передать её собеседнику, поэтому бусы приходилось постоянно крутить, наподобие того, как перебирают чётки. Назывались бусы почему-то микстурником, а мазь, которой они пропитывались, (не только сок бутонов каперсника, но эссенция бутонов зелёной розы и паслён морель), обитатели плато именовали Микстурой №1, хотя никакими целебными свойствами она не обладала, и даже магическое, а именно, телепатическое, действие её ограничивалось призрачными, высокогорными, сфагновыми болотами плато, где, казалось, терялась сама граница между созерцанием и созерцаемым. Только здесь микстурник позволял делиться мыслями, и вот, Шерстокогть счёл возможным передать Анфисе Мефодьевне вместе с матовой бусиной тёмного малахита следующую глубокомысленную идею: "Правее берём, тётушка! Правее! За Мышьей Безугомонницей они все и попрятались, коготь даю!" Невидимая же в тумане тётушка ответствовала ягодой можжевельника, что шерстокогтев коготь ей для дальнейшей работы над Яндекс Супер-Баром без надобности, но – добавив кусочек хрусталя, – за Мышью Безугомонницу идти согласилась. Бусина же из коры китайской шелковицы уведомила Шерстокогтя, что тому следует внимательно смотреть по сторонам, (насколько это возможно в столь неприятно непроницаемом тумане), и наблюдать здоровые кусты каперсника, дабы сообщить N. впоследствии истинное положение дел.