Алиса Поникаровская контакт https://www.proza.ru/avtor/alissa


НОЧЬ СУМАСШЕДШЕГО СОЛНЦА

Шагают прохожие, друг на друга похожие, безликие, вечные, нарисованные на стеклах и дверях уносящихся вагонов. Все – навстречу, между ними – по коридору одинаковых дверей, по времени одинаковых лун, по тоске одинаковых дней…
- Кого ты ищешь, девочка? – участливый голос, полное тело и мягкие руки.
- Брата.
Нос в очках утыкается в полированный столик, в бумажные причуды на нм, в разлинованные листы со странными значками, непонятными, непохожими. Она удивленно поднимает глаза:
- Вы его знаете?
- Все они у нас тут, - легкий шлепок по шуршащим листкам, удовлетворенно и веско. – Только не брат он тебе.
- Какая разница, - отмахивается она торопливо. – Быстрее, пожалуйста!
- Сто тринадцать, дробь два, восьмой корпус, седьмое отделение, на звук голоса, после двух.
- А сейчас? – спрашивает она, лихорадочно пытаясь запомнить, оставить в памяти этот бессвязный набор цифр и звуков.
- У нас всегда двенадцать.
- Ночи? – обрадовано выдыхает она.
- Дня! – припечатывает ее голос к чистому, стерильному, натертому до блеска в глазах полу.
- А как же тогда? – растерянно оглядывается она.
- А ты не спрашивай, не спрашивай, - заводятся часы, на истертом циферблате синие стрелки дрожат и тают. – Иди, давай, иди.
Тормозят двери, и много коридоров, среди которых просто теряется ее маленькая фигурка, тает в тени стен и голосах лозунгов, кричащих всегда не о том.
Зелень деревьев и трав в крови, но это уже как-то привычно, она движется медленно, повторяя про себя тот странный набор цифр и звуков. А страх уже здесь, в кончиках пальцев, в развевающихся волосах, в больных глазах за стеклами синих очков…
Из-за поворота неожиданно кучка существ в халатах и телогрейках. Отсутствующие взгляды, упертые в окровавленную землю, усталые руки вдоль тела: куклы, куклы, марионетки, их ведет женщина в белом халате, выкрикивая на ходу что-то веселое и бодрое, подгоняя хлыстом слов обжигающе больно. Она видит себя одной из них, она уже идет в центре этой странной кучки, с такими же усталыми глазами, отсутствующими руками и абсолютно чистой коробкой головного мозга, ничего не помня и не зная, вздрагивая от ударов слов, оставляющих красно-синие полосы на теле и шрамы от порезанных вен.
Они проходят мимо, она ежится, возвращаясь в себя, долго привыкая к собственным мыслям, к ожившим рукам, сбрасывает с плеч волосы и прибавляет шаг.
Красное кирпичное здание стражем стоит посреди всех тропинок и дорожек, охраняя и тормозя.
«Здесь,» – понимает она и поднимает глаза в поисках входа. Или выхода. Ее входа. Его выхода.
Дверь не похожа на дверь, словно страшный рот, разинутый и манящий, зубы лестницы и десны стен, колеблющиеся в желании сомкнуться. Вцепившись рукой в ремешок сумки, она ныряет в эту пасть, больше просто некуда, и, боясь, по зубам лестницы наверх… Звук шагов стихает, растасканный по углам, всасываемый невидимыми приборами, впрессованными в мякоть стен.
На площадке второго этажа несколько томящихся людей с гитарами и флейтами, слишком резко замолкают, обратив к ней взгляды:
- Опаздываешь! Ждем только тебя! Идем?
- Куда? – пугается она, вглядываясь в лица, ее окружившие. Тут же перед глазами – каменные и мраморные надгробья с именами, фамилиями и датами. От и до. От и до.
- Я не хочу, - шепчет она, цепляясь за стены. Но те проваливаются под ее руками, принимая их форму, а люди настойчиво что-то говорят, перебивая друг друга, тянут ее за одежду: они так долго ждали… Она рвет завязки сумки, что-то надеясь там найти, лихорадочно роется в ней, понимая, что сейчас ее уведут, уведут совсем, непонятно, зачем ей… Хотя нет, понятно, понятно… В ее руках – желтая тетрадка, она протягивает ее робко, с надеждой на освобождение, одному из людей:
- Возьми, это – твое… Ты забыл тогда…
Он оживает, выхватывает тетрадку и погружается в нее весь, растекаясь по строчкам и листкам. Остальные ошалело молчат, а она уже бежит дальше по зубам лестницы, оставляя за собой всех, кто ушел, всех, кто проклят…
Площадка третьего этажа – одно сплошное окно, пластмассовое стекло, голубые решетки. Она устало прислоняется к нему спиной, переводя дыхание, успокаивая себя нелепыми фразами и старой детской песенкой, давно забытой… С той стороны стекла резкий стук, она шарахается в сторону и, обернувшись, натыкается на страшный безумный взгляд глубоко посаженных впавших глазниц. Наголо обритый шишковатый череп и тонкие пальцы с длинными синими ногтями.
- Кого надо? – потусторонний голос заполняет пространство площадки, вязнет в зубах лестницы, резонирует на стенах десен.
- Брата, - непроизвольно отзывается она, съежившись под этим взглядом. Ее бьет дрожь, она корчится на площадке, пригвожденная, распятая.
- Кого надо? – вбивает гвозди один за другим. – Кого надо? Кого?
Она почти кричит в ужасе, лицо расплывается по стеклу, становится все больше, ближе… по зубам лестницы топот, она ждет освобождения, сейчас помогут, кто-нибудь… кто-нибудь…кто!!!
Санитар в белом халате, хищно ощерясь, раздевает ее взглядом и движется дальше вниз, а за ним… Шаркающие шаги, и много, много, один за одним, трясущиеся руки, отвисшие губы, небритые подбородки, один страшнее другого, снова пустые черепные коробки с перевернутыми остатками мыслей, обрывками, клочками… Она уже кричит, зажатая в угол, между безумием за пластмассовой стеной и вереницей идиотических глаз, заискивающе заглядывающих ей в лицо с наивным детским любопытством на уровне инстинкта, долго, долго, это длится целую вечность, нет ничего, кроме, не было и не будет, стены заглушают крик, ее уже просто не, она растворилась, исчезла, есть только крик, несущийся, дикий…
Ее выдергивает чья-то рука, стряхивает с лица налипшую паутину, выдергивает гвозди из головы, она плачет, уткнувшись в плечо теплой куртки, шепча еле слышно:
- Ты…ты… Господи, ты…
Поднимает заплаканные глаза и видит ласковое чужое лицо.
- Кто ты? – спрашивает она. Его губы улыбаются устало, в уголках глаз – сеть морщинок. Он подводит ее к окошку между площадками (она готова поклясться, что его раньше не было), и привычно, видно не в первый раз, говорит:
- Смотри.
И она видит синее огромное солнце на фиолетовом небе, далекий песчаный синий берег и пять маленьких фигурок у синего костра.
- Он там? – спрашивает она с надеждой: ведь не может быть все зря, так не бывает, не бывает…
- Я не знаю, - устало выдыхает он. – Здесь слишком много этажей, а под ногами слишком много крови…
И тогда она начинает понимать малую часть существующего и тихо шепчет:
- Ночь сумасшедшего солнца…
- Всегда, - кивает он.


Copyright: Алиса Поникаровская, 2002

Последний раз редактировалось: Neformal (11th Октябрь 2019, 13:12), всего редактировалось 2 раз(а)

Давай помолчим
Алиса Поникаровская



(ОН. 1З.08.1996)

Он всегда появлялся неожиданно. Возникал в проеме двери – огромный, плечистый, с гривой длинных кудрявых волос и улыбкой в тридцать два зуба, говорил, слегка коверкая букву “р”.

– Привет, есть что перекусить? – и, словно до этого отсутствовал где-то полчаса, не больше, уверенно шел на кухню.

Каждый раз она всплескивала руками, не в силах сдержать слезы и счастливую улыбку, бросалась к нему на шею, покрывала поцелуями любимое лицо в оспинках. Он обнимал ее крепко, приподнимал над полом и застывал на несколько секунд.

– Ну, что ты, – говорил он. – Не плачь, я же приехал…

Потом она суетилась на кухне, собирая на стол, он все время порывался помочь, но она почти силой усаживала его на табуретку. Он много смеялся – так заразительно, что она начинала хохотать вместе с ним, отмахиваясь: прекрати, мешаешь. И хохотала снова, потому что он никак не прекращал.

Она накрывала на стол, доставала бутылку вина, усаживалась напротив и почти не прикасалась к еде, боясь оторвать от него взгляд. Он ел с аппетитом изголодавшегося зверя, она думала с тоской о том, когда он вообще ел в последний раз, придвигала стаканы и наливала вино.

Когда бутылка почти пустела, он целовал ее и брал в руки гитару. Услышав первые аккорды такой знакомой и родной песни, она, наконец, начинала понимать, что он действительно вернулся:


Давай помолчим, мы так долго не виделись,
Какими прекрасными сумерки выдались,
И все позабыто, что вспомнить не хочется, –
Обиды твои и мое одиночество.
Давай помолчим, мы так долго не виделись...

Душа моя, как холостяцкая комната,
Ни смеха двоих в ней, ни детского гомона.
Завалена книгами площадь жилищная,
Как сердце словами, теперь уже лишними.

Ах, эти слова, словно листья опавшие,
И звезды, на целую жизнь опоздавшие,
Не плачу на встрече с тобой, долгие проводы,
Мы снова сегодня наивны и молоды.

Давай помолчим, мы так долго не виделись...
Какими прекрасными сумерки выдались,
И все позабыто, что вспомнить не хочется, –
Обиды твои и мое одиночество.
Давай помолчим, мы так долго не виделись...


У каждого человека – своя судьба. Кто-то становится врачом, спасая человеческие тела, кто-то священником, надеясь спасти человеческие души, кто-то ездит на шестисотом “Мерседесе”... Он был бродягой по жизни. Бродягой и музыкантом. Пожалуй, не было города, в котором он когда-либо не побывал. Вечная улыбка в любых ситуациях, сумка с курткой, сменой белья и парой барабанных палочек. Стоило ему войти в комнату – и люди начинали улыбаться. Таким она и увидела его в первый раз.

Она сидела на репетиции у знакомых ребят, он вошел, и в комнате стало тесно. Пока все обнимались, она с улыбкой смотрела на него, сразу ощутив бешеную энергию, исходящую от него, бьющий и искрящийся фонтан жизни – как раз то, чего ей всегда не хватало. Она умела ждать, как умеют ждать все женщины, умела грустить и плакать, но очень давно, так уж получилось, она не смеялась так громко и заразительно, как в тот вечер. Потом поехали к кому-то в гости, много пили, много хохотали, много пели, и когда он взял в руки гитару и заиграл, она поняла, что этого человека и ждала всю жизнь...



Давай помолчим, мы так долго не виделись…



Два дня после приезда он был только ее, а потом, взявшись за руки, они начинали обход всех друзей и знакомых, которых в каждом городе у него было великое множество. Она боялась отпустить его хоть на минутку, ей казалось, что стоит только отвернуться – и он снова исчезнет. Болтаясь с ним по городу, она познакомилась с кучей кайфовых людей, стала одной из них, стала частью его жизни.

Как-то раз, в очередной его приезд, она сказала, что устала ждать, что ей надоело быть только частью, что она любит его гораздо сильнее, чем он ее, иначе бы он остался, иначе бы никуда больше не уезжал. Была безобразная сцена со слезами и скандалом, ей потом было стыдно о ней вспоминать. Он утешал ее, как мог, и, наконец, сказал, что останется, потому что любит ее. Любит и жалеет.

Первые два месяца она просто ног под собой не чуяла от счастья. Они сняли квартиру, и в доме у них всегда были гости, много пили, много смеялись, много пели. Но однажды, бросив на него случайный взгляд, она увидела в его глазах такую бездонную тоску, что ей стало страшно. Она подошла к нему, тронула за плечо:

– Что с тобой?

На его лице тут же заиграла заразительная улыбка:

– Что ты, кот, все в порядке! Так, просто вспомнил кое-что...

И она поверила, потому что хотела в это поверить, потому что не хотела ничего видеть и понимать...

Потом он стал пропадать из дома. Когда он в первый раз не пришел ночевать, она чуть не сошла с ума, не спала всю ночь, представляя его то избитым, то попавшим под машину. Он появился в середине следующего дня, когда она, уже не в силах переживать и представлять, тупо смотрела куда-то в стенку, появился с друзьями и канистрой пива и на ее укоризненный взгляд ответил лучезарной улыбкой:

– Прости, пропили всю ночь на базе, помогал ребятам альбом записать. Неси стаканы, будем пиво пить.

Когда он пропал на неделю, она поняла, что так дальше нельзя, в конце концов, она просто сойдет с ума. Она уже не бегала и не искала, пытаясь заниматься какими-то делами, которые все равно делать не могла. Он пришел под вечер, и в глазах его была пустота. Она коснулась его волос, улыбнулась невесело и сказала:

– Езжай, я тебя не держу. Только возвращайся, я буду ждать, – и сквозь слезы увидела его оживший взгляд.

В этот раз его не было очень долго. Он иногда звонил, но что расскажешь по телефону. Она знала лишь, что он играет в группе со странным названием “Игла”, живет у каких-то друзей и обещает приехать.

Звонок в дверь раздался в пять часов вечера. Она открыла и замерла: он стоял в проеме двери – огромный, плечистый, похожий на раскидистый дуб – и улыбался:

– Привет, есть что перекусить?

Она всплеснула руками и заплакала, и бросилась к нему на шею, покрывая поцелуями любимое лицо. Он обнял ее крепко, приподнял над полом и застыл на несколько секунд.

– Ну что ты? – сказал он. – Не плачь, я же приехал...

Она боялась отпустить его хоть на мгновенье, она все время касалась его руками, словно желая проверить, не мираж ли это. Он много смеялся, говорил о том, что наконец-то у него своя команда, там замечательные люди, они нашли базу для репетиций, готовят программу, и скоро будет концерт. Он нашел квартиру, и обратно они поедут вместе, и теперь все всегда будет хорошо, ведь ему уже тридцать три, а это возраст Иисуса Христа, и потому просто не может быть по-другому. Она слушала и верила каждому слову, она отчетливо представляла себе их квартиру там, она знала заранее, что полюбит всех людей, с которыми он играет, и станет там своей. Он глотнул вина и взял гитару, она подняла глаза, и он понял без слов.



… Давай помолчим, мы так долго не виделись...



Она проснулась ночью, словно от толчка, прикоснулась к нему, вздрогнула, соскочила с кровати и включила свет. Он лежал на спине, смотрел в потолок невидящими глазами и улыбался. А губы были синими...

Потом была “скорая”, потом – милиция, и все это время она лежала рядом с ним, обнимая его и не плача. Когда приехали из морга, она соскочила с кровати и заорала, отталкивая окруживших ее людей:

– Что вы делаете? Он – живой! Смотрите, он улыбается!

Ее увели на кухню, накапали что-то в стакан, заставили выпить. Зубы стучали о стекло, ее трясло, как в лихорадке.

Когда выносили тело, кто-то задел гитару, жалобно застонала струна, хлопнула дверь, в пустой квартире повис пронзительный, тонкий гитарный плач.

– Давай помолчим... – шепотом сказала она и поняла, что на этот раз он уехал очень надолго, на этот раз он уехал навсегда.



Давай помолчим, мы так долго не виделись...



(ОНА. 29.08.1996)

Водку она теперь пила, не запивая и не предлагая другим. Подносила ко рту бутылку, делала большой глоток, не морщась и не обжигаясь, вытирала губы и ставила бутылку к ножке стола, или стула, или кресла, к ножке того предмета, рядом с которым находилась или в котором сидела. Оставаться одной дома было просто невозможно, не помогала ни водка, ни ее количество. Она засовывала бутылку в пустой пакет, завернув предварительно пробку, и выходила на улицу, не зная, куда пойдет и зачем. Идти не хотелось вовсе, но это было легче, совсем немного, но легче, чем сидеть просто так дома и в очередной раз прокручивать в голове произошедшее и такое нереальное, такое страшное и безысходное, что через полчаса такого сиденья хотелось выть нечеловечески, биться головой о стены и призывать смерть, как избавление от невозможности собственного существования.

Она медленно шла по улицам родного города, заставляя себя передвигать ноги и сосредотачиваться на перекрестках. Если б смогла, она кинулась бы под колеса первой же проезжающей машины, но срабатывал инстинкт самосохранения, а ясно представленная картина того, что будет потом валяться на асфальте в луже остывающей крови, энтузиазма не прибавляла, и она брела дальше, периодически обнимая губами холодное зеленоватое горлышко бутылки, черпая в водке возможность существования дальше.

Город воспринимался ею как нечто, раздробленное на части и цветные картинки, которые вспыхивали в ее голове независимо от ее желания, она лишь отмечала машинально, изредка поднимая глаза:

"В этом ларьке мы покупали сигареты... Тогда еще сотни не хватало, и он, смеясь, уговорил продавщицу, обещая, что вечером занесет...

...Здесь мы ждали автобус часа полтора, если не больше, жутко замерзли и страшно матерились...

...Тут пили пиво в тот день, когда получили деньги и отрывались на полную катушку, покупая все, что ни попадя, про сгущенку тогда забыли, а он так хотел проковырять в банке две дырочки и выпить всю, залпом...

...Отсюда мы переезжали в новую квартиру, тащили сумки и пьяного соседа, навязчиво вызвавшегося помочь, и от которого никак было не отвязаться...”

Она не замечала этого, но ноги сами несли ее к людям, которые так хорошо знали его, так хорошо знали их обоих, и которым тоже было тяжело, она привычно открывала скрипучую калитку, входила во двор, “...сколько раз мы сидели на этой завалинке все вместе, курили, смеялись...”, стучала в окно и заходила в дом. Опускалась в кресло, доставала бутылку и делала большой глоток, не морщась и никому не предлагая. Она закуривала сигарету, ей хотелось говорить о нем, молчать о нем, о нем кричать и плакать, но слез не было, а люди, сидевшие рядом, чувствовали то же, что и она, быть может, испытывая лишь меньшее чувство вины, и поэтому отстраняясь. Она понимала и не винила, потому что знала, что все так и должно быть, что так не должно быть никогда. Они сидели и говорили, нанизывая на несуществующую нить бисер слов, но во всем сказанном не было смысла, как не было смысла в ее сидении здесь – ее одной, без него. Слова разлетались несостоявшимися фразами и повисали под потолком вместе с сигаретным дымом, собирались в клубок, увеличивались, лепились, постепенно превращаясь в высокую фигуру с копной длинных кудрявых волос и неповторимой улыбкой, превращаясь в него. Она порой даже начинала слышать его голос, ясно видела, как он входит в комнату, и понимала, что он говорит, но люди поднимались – дела... Фигура нанизанных слов таяла и испарялась, и она снова оказывалась на улице, судорожно сжимая пальцами ручки пакета с водкой – единственным спасением от неумолимой реальности.

Она всегда любила ночи – они никогда не ложились раньше трех. День убивает таинственность происходящего, выливая под ноги ведра незаконченных дел и обязательных работ, заставляя торопиться и бежать; ночь всегда была их молчаливой союзницей, заговорщически разрешая делать все, что заблагорассудится. Сколько безумств и веселого сумасшествия происходило ночью, с друзьями, гитарами и вином, и просто вдвоем, под музыку любимых пластинок... Теперь она ненавидела ночь. Лежать, глядя в потолок пустыми глазами, и понимать, что все равно не уснешь, в очередной раз вспоминать все снова и снова – было самой изощренной пыткой, которую выдумал ненормальный садист-палач, желающий полюбоваться муками жертвы, медленно доводимой до безумия. Лишь под утро, выпив изрядное количество водки, она на короткое время проваливалась в какое-то жуткое забытье, даже в нем ощущая и помня свою потерю.

Следующий день был абсолютной копией предыдущего, с той лишь разницей, что утром, подсчитывая деньги, она понимала, что они неумолимо кончаются, и скоро водки купить будет не на что, и тогда... Она боялась об этом даже думать. Шел тринадцатый день после его смерти. “Опять тринадцать...” – подумала она, вcпомнила его лицо в гробу, вздрогнула и, быстро одевшись, выбежала в ларек за водкой.

– Послушай, – говорили ей. – Ну так же нельзя, горя не зальешь, и легче от этого не становится, все равно ничего уже не вернуть...

– Я знаю, – кивала она, – все правильно, но я не могу... Все могло быть так замечательно...

Пустая бутылка падала под стол, и глаза ее наполнялись слезами – сильно пьяная, она могла плакать, хотя ни на минуту не могла забыться. Порой ей казалось, что это просто жуткий сон, и вот-вот она проснется, увидит рядом с собой любимое лицо, услышит родной голос, слегка коверкающий букву “р”:

– Кот, ты – засоня, пора вставать! – и она, все еще боясь и дрожа, расскажет ему, какой кошмар может привидеться иногда, непонятно почему, он обнимет ее, и они посмеются вместе...

Денег оставалось дня на три, когда кто-то из друзей принес ей видеокассету. С ним. Она купила бутылку водки, но не выпила ни капли, то подходя к магнитофону, то отходя от него, потом, решившись, открыла бутылку, выпила залпом рюмку, закурила сигарету, и точно в омут, вставила кассету в магнитофон.

Он улыбался и смеялся, он говорил что-то, и таким знакомым и до боли родным движением встряхивал свои и без того кудрявые волосы, он пил водку и поздравлял кого-то, пел за столом веселую дурную песню, она смотрела, не отрывая глаз, слезы катились по щекам, и не замечала, что огонь сигареты жжет ей пальцы.

Ее нашел вечером брат. На столе лежали четыре конверта и кассета с надписью “обязательно вернуть”, у нее было лицо бесконечно уставшего человека, который прилег отдохнуть, зная, что уже никогда не нужно будет просыпаться.

“Не вините себя, – писала она. – Я все решила еще тогда, когда увидела его синие губы. Не плачьте. Смерти нет. Пока нас помнят – мы живы...”

И фотографии. Кругом его фотографии...



Вчера мне приснился сон: я была у них на свадьбе. Много людей, много цветов и смеха, жених и невеста в джинсах, с бутылкой шампанского и улыбками во весь рот. А кругом – август. Август, который они так и не пережили...



Давай помолчим, мы так долго не виделись...


Copyright: Алиса Поникаровская, 2002