Форум
Последние изображения
Публикации
Регистрация
Вход
(хочу сразу пояснить: Кублановский ЗА войну в Украине --прим. редактора)
_________________________________________________________
[/quote]
Юрий Михайлович Кублановский («Знамя»)
30.04.1947
Род. в г. Рыбинск в семье интеллигентов. Окончил искусствоведческое отделение ист. ф-та МГУ (1971). Работал экскурсоводом и музейным работником на Соловках, в Кирилло-Белозерском монастыре, в Мураново и др. Эмигрировал (3.10.1982), жил в Париже. Был членом редколлегии и составителем лит. раздела ж-ла "Вестник РХД". В 1990 вернулся в Россию, работает в ж-ле "НМ": зав. отделом публицистики ж-ла "НМ" (1995-2000), зав. отделом поэзии (с 2000).
Был одним из основателей неформальной поэтической группы СМОГ. Впервые напечатал стихи в сб-ках "День поэзии" (М., 1970) и "Ленинские горы. Стихи поэтов МГУ" (М., 1977). После открытого письма по случаю второй годовщины высылки А.И.Солженицына (1976) подвергался преследованиям со стороны КГБ. Участвовал в неподцензурном альм-хе "Метрополь" (1979), печатался в "РМ", "Вестнике РХД", "Гранях", "Континенте", "Глаголе" и др. эмигрантских изданиях. В США вышло его "Избранное", составленное И.Бродским (Анн Арбор, "Ардис", 1981 Выпустил кн. стихов: С последним солнцем. Париж, 1983 (послесловие И.Бродского); Оттиск. Париж, "ИМКА-Пресс", 1985; Возвращение. М., "Правда", 1990; Оттиск. М., 1990; Чужбинное. М., "Московский рабочий", 1993; Число. М., изд-во Московского клуба, 1994; Памяти Петрограда. СПб, "Пушкинский фонд", 1994; Голос из хора. Париж-М.-Нью-Йорк, 1995; Дольше календаря. М., "Русский путь", 2001. Печатает стихи и статьи о лит-ре в газ. "Лит. новости" (1992), в ж-лах "НМ" (напр.,1990, №№ 2, 7; 1991, №№ 2, 8; 1997, № 1), "Огонек" (1989, № 6, предисловие А.Вознесенского; 1990, № 39), "Волга" (1990, № 8), "Знамя" (1988, № 11; 1989, № 9; 1992, № 5; 1994, № 2), "ДН" (1989, № 12), "Москва" (1994, № 8), "L'Oell/Око" (№ 1, 1994), "Реалист" (№ 1, 1995), "Грани" (напр. № 181, 1996). Произведения К. переводились на англ., нем. и франц. языки.
Член СП России. Член редколлегии ж-лов "Вестник РХД", "НМ", и "Стрелец", газ. "Лит. новости" (1992). Координатор (вместе с С.Лесневским) Комиссии по подготовке междунар. суда над КПСС и практикой мирового коммунизма (1996). Чл.-корр. Академии российской словесности (1996).
Премии им. О.Мандельштама альм. "Стрелец" (1996), Правительства Москвы (1999), ж-лов "Огонек" (1989), "НМ" (1999).
[/color]
Источник: Словарь "Новая Россия: мир литературы" («Знамя») переход
* *
*
Озолотились всерьез
в свалках откосы,
копны ракит и берез
пряди и лозы.
Некогда, впрямь молодым,
нам обходились в копейки
к приискам тем золотым
ведшие узкоколейки.
Красным царькам вопреки
были тогда еще живы
сверстники и смельчаки
те, что потом, торопливо
опережая, легли
в узкие, тесные гнезда
из-за нехватки земли
на отдаленных погостах...
Дождь непрестанный до слез
то барабанит, то бает.
Только ленивый берез
осенью не обирает
— около лавки свечной
с бойкой торговлей воскресной
или излуки речной,
враз ключевой и болезной.
...Но на родные места
с тусклым осенним узорцем
глядя и глядя
с креста
под остывающим солнцем,
как поступающим в скит
трудницам простоволосым,
Сын унывать не велит
копнам прибрежных ракит,
стаям рябин и березам.
* * *-/-/-/-/-/-/-/-/-
Где чайки, идя с виража
в пике прожорливы
за радужной плёнкой лежат –
мечта государей – проливы.
Но возле полуденных стран
нас, словно куницу в капкане,
с опорой на флот англичан
смогли запереть басурмане.
Эгейская пресная соль
под небом закатным.
Ещё, дорогая, дозволь
побаловать нёбо мускатным.
На линии береговой
напротив владений султана,
быть может, мы тоже с тобой
частицы имперского плана.
Но, Господи, где тот генштаб,
его не свернувший доныне,
чтоб мысленно мог я хотя б
прижаться губами к святыне!
Дай алчущей рыбиной быть,
чье брюхо жемчужине надо,
и тысячелетие плыть
и плыть до ворот Цареграда.
1989
***
Сын, мужавший за семью замками
от моих речей,
все равно когда-нибудь глазами,
честный книгочей,
пробежишь хоть по диагонали
эти горбыли -
жидкие парижские скрижали
бати на мели,
писанные, точно бороною,
шедшей под углом,
кто там вспомнит - под какой звездою
за каким столом...
Но когда полакомит пороша
горку и межу,
высохшее сердце потревожа, -
землю, где лежу,
и упруго в крест ударит ветер,
я пойму, что так
ты впервой увидел и приветил
мой словесный знак.
Словно ветка выделила иней
из себя самой.
Потому, чем дольше - тем чужбинней
праху под сырой.
13 октября 1983
* *
*
Вчера мы встретились с тобой,
и ты жестоко попрекала
и воздух темно-голубой
разгоряченным ртом глотала.
Потом, схватясь за парапет,
вдруг попросила сигарету.
Да я и сам без сигарет
и вовсе не готов к ответу.
Там ветер на глазах у нас
растрачивал в верхах кленовых
немалый золотой запас
в Нескучном и на Воробьевых...
Да если б кто и предсказал,
мы не поверили бы сами,
сколь непреодолимо мал
зазор меж нашими губами.
Сбегали вниз под пленкой льда
тропинки с поржавевшей стружкой...
И настоящая вражда
в зрачке мелькнула рысьей дужкой.
На старом фронтонце убогом
вокзала заметно едва
название места: Берлога,
хоть значится Коноша-2.
Как будто тут, в скрюченных клеммах
цигарок раздув огоньки,
прошли с пентаграммой на шлемах
на мокрое дело ваньки.
И с веток снесенное
хрипло
шумит вразнобой воронье:
погибла Россия, погибла,
а все остальное — вранье.
Плеяда любезных державе
багровых и синих огней
блестит в темноте — над ужами
сужающихся путей.
...Но если минуту, не дольше,
стоит тут состав испокон,
с три Франции, если не больше,
до Коноши-3 перегон,
считайте, что сослепу, спьяну
прибившись к чужому огню,
отстану, останусь, отстану,
отстану — и не догоню.
Чтоб жизнь мельтешить перестала,
последние сроки дробя,
довольно тянуть одеяло
пространства опять на себя.
Предыстория
Один, без охраны сойдя со двора,
однажды отправился Адонирам
осматривать храм Соломонов,
взглянуть на лепнину и свежий краплак,
ну, может, поправить резцом, что не так,
в скрижалях еврейских законов.
Смеркалось, но вечер еще не настал.
Паслись в отдаленье коровы;
лоснящийся дог стадо оберегал.
А зодчему грудь холодил, как металл,
таинственный знак Иеговы.
...Как вдруг отделился от южной стены
и бросился к мастеру некто —
вонзивший ему в загорелый висок
отточенный загодя циркуль.
Учитель метнулся в соседний придел,
к стропилу из свежего теса,
должно быть, щекою прижаться хотел.
Но тут его новый предатель огрел
свинцовою гирькой отвеса.
И, чуя бегущий в морщинах ланит
кровей своих запах угарный,
он с шеи срывает, пока не убит,
— и знак Иеговы со свистом летит
в бездонный колодец алтарный.
И лишь у последних восточных дверей
вполне увенчалась засада,
когда наконец проломили киркой
вмещавший вселенную череп.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Теперь поспешай, если духом не пуст,
к развалинам храма от мира.
Послушай, что шепчет сиреневый куст!
— он черпает истину прямо из уст
зарытого здесь Адонира.
Прошли столетия.
Петровский черенок
в России начал прививаться.
Немало мутного принес с собой поток...
Так в Петербурге начали брататься.
Но просвещение, Вольтера, атеизм
и осчастливленное стадо
с игрою магии и разноцветных призм,
пожалуй, путать нам не надо.
Одно — когда тесак нас косит, что траву,
над кучею голов — диктатор.
Другое — волшебство. Фрегат вошел в Неву.
Иллюминат глядит в иллюминатор.
Но в русских головах, покуда на плечах,
все поразительно смешалось:
магический кристалл сточился и зачах,
а братство криво разрасталось.
Так вольный каменщик пришел на плац-парад,
а оказался сотрясатель трона.
И победивший демократ
построил свой хрустальный ад
на голубых костях масона.
* *
*
1
Черемуха нашу выбрала
землю — из глубока,
не поперхнувшись, выпила
птичьего молока,
горького и душистого,
влитого в толщу истово
вечного ледника.
...Много ее колышется,
жалуется окрест,
радуется, что слышится
доблестный благовест
— около дремных излук Оки
поздними веснами
иль на утесах Ладоги
с сестрами-соснами,
с зыбями грозными,
мольбами слезными,
верой без патоки.
2
Вервие над кувшинками
ивовых серых лоз.
Дождь окропил дробинками
и — тополиный сброс.
Щебет на щебет, лиственный
утренний мрак на мрак.
Может, и наш с харизмою
край, а не абы как.
Если мелкопоместная
грозно дичает весь,
стало быть, и небесная
родина наша — здесь.
1995.
* *
*
Нет, не поеду — хмуро, волгло.
Но вот уже трясемся все же
в купе с каким-то бритым волком,
наемным киллером, похоже.
И дребезжащая открыта
в дыру космическую дверца,
что силой своего магнита
вытягивает магму сердца.
Выходишь затемно на старом
перроне в рытвинах глубоких
еще с времен тоталитарных,
скорее серых, чем жестоких.
На улице — где все бессрочно
почти друзья поумирали
и сосунки в трущобах блочных
диковиною нынче стали, —
уже светает; припозднился:
листва осыпалась дотоле.
Когда-то ведь и я родился
при Джугашвили на престоле.
Жизнь прожужжала мимо уха.
На кнопку надавлю упрямо.
Слепая, мне по грудь, старуха
не сразу и откроет... Мама.
5.XII.1996.
Актриса кажется подростком,
бежит по сцене вдаль и вдоль,
а ночью худо спит на жестком:
гостиница — ее юдоль.
Не скоро кончатся гастроли,
но Боже мой, какая глушь,
как мало воздуха и воли
и склонных к пониманью душ!
Никто ей здесь не знает цену.
В гримерной — сырость погребка.
Пытались долететь на сцену
два-три уклончивых хлопка.
(Но и потом, после работы,
плечистой приме не в пример,
закуришь — и не знаешь, кто ты:
нимфетка или пионер.)
Папье-маше, картонный ужин,
пустой сосуд из-под вина,
сундук брильянтов и жемчужин —
всё, всё дороже, чем она.
И впрямь, в подкрашенном известкой
ее лице — какая соль?
Какая сладость в бюсте плоском?
В головке, стриженной под ноль?
* *
*
Некогда в Ла-Рошели ветер из Орлеана
законопатил щели запахом океана.
Лучше любой закуски памятной в самом деле
тамошние моллюски; около цитадели
что-то, казалось, сильно серебряное вначале
чайки не поделили у буйков на причале.
Слышался в их синклите визг сладострастный или
“гадину раздавите!”. Взяли и раздавили.
Вот и стоит пустою церковь, светла, стерильна,
перед грядущим сбоем мира, считай, бессильна.
О, глухомань Вандеи! Жирная ежевика!
Как ни крупна малина — ей не равновелика.
...Крепкий старик мосластый жил через дом от нашей
хижины дачной, часто виделись мы с папашей.
Что-то в его оснастке, выправке — не отсюда:
словно, страшась огласки, исподволь ищет чуда.
Ярость ли стала кротче, кротость ли разъярилась,
жизнь ли на просьбе “Отче...” как-то остановилась?
Ежик седой на тощем черепе загорелом;
иль под одеждой мощи в русском исподнем белом?
Нёс он лангуста в сетке крупного и гордился.
Жаль, что перед отъездом только разговорился
с ним, за столом покатым выпив вина, вестимо,
сумрачным тем солдатом, врангелевцем из Крыма.
* *
*
Столичная сгнила заранее
богема, поделясь на группки.
Дозволь опять твое дыхание
и полыхание
услышать в телефонной трубке.
Прикидываясь многознающей:
мол, там кагал, а тут дружина,
зри суть вещей;
и розу жаропонижающей
спаси таблеткой аспирина,
что зашипевшею кометкою
летит на дно; а ты, смекая,
останешься в веках как меткая,
отнюдь не едкая,
а сердобольная такая.
...Недолго до денька неброского,
до видимости пятен снега,
до годовщины смерти Бродского,
его успешного побега.
Под вечер, похлебав несолоно,
на стуле со скрипучей спинкой
неловко как-то, что-то холодно
сидеть за пишущей машинкой,
хоть мы другому не обучены.
На наши веси испитые
пришли заместо красных ссученных
накачанные и крутые.
И, покорпев над сей депешею,
без лупы догадался Ватсон,
что — к лешему
мне пешему
пора за другом отправляться.
2.XII.1996.
* *
*
Если бы стал я газетчиком —
только спецкором души,
разом истцом и ответчиком,
пусть бы платили гроши.
В чем-то, возможно, и ложные —
ради заветных блаженств —
я получал бы тревожные
сводки своих же агентств.
Окна в подпалинах инея,
тронутых солнцем; с утра
в бритвенном зеркальце сильное
сходство с акулой пера.
Первая мысль: о событии,
даром, что только вчера
в сильном вернулся подпитии
поздно в свои номера.
Пусть робингуды по ящику
с криками в небо строчат,
пули складировать за щеку
учат своих басмачат,
коль перегрелся “калашников”.
Что до валютных менял
скользких слоеных бумажников,
пришлых подружек и бражников —
так я свое отгулял.
Мне бы рубаху нательную
с дарственной “в ней и ходи”,
чтоб не студить не смертельную
рваную рану в груди.
* *
*
Раскалена амальгама рассвета
вовсе не вдруг наступившего лета.
Судя по ранам сонной подкорки,
кровопролитней стали разборки.
Яблонный кипень с черемухой, вишней
в этом содружестве третьей, не лишней
над подмосковной цвелью откосов
с физиологией хищной отбросов.
Крепости гопников и прошмандовок
с прежним душком гальюнов и кладовок.
В нашей убойной жизни топорной
к суке породистой и беспризорной
кто прикипит потеплевшей душою?
Всё беспорядочней с каждой верстою
уж перестрелка слышится близко
группы захвата с группою риска:
дин-дин-дин, дин-дин-дин. Примечаешь, сынок,
на редутах родных батя твой одинок.
* *
*
Пока беспокойный рассолец
в крови моей все голубей,
и я, как к полку доброволец,
приписан к словесности сей.
И морок мелодии, лада —
свободы моей зодиак.
Не надо, не надо, не надо
и думать, что это не так.
Искусство сродни любомудру,
который, сбежав с кутежа,
почил от простуды поутру,
с княгиней впотьмах ворожа.
Мечтатель в открытой манишке
к любимой бежал через двор
и вдруг — уподобился льдышке
и Музу не видит в упор.
Враз суетен и неотмирен
поэт, на недолгом веку
у замоскворецких просвирен
и галок учась языку.
* *
*
На излете не век — но эра
враз со всеми ее веками,
что, как пленниками галера,
нашей названа шутниками.
Тут худые дела творятся:
в каждом атоме, кварке — ложь, но
сконцентрироваться, собраться
даже мысленно невозможно,
старой нищенке дав купюру,
побирающейся в обносках.
Жизнь моя пролетела сдуру,
в общем, тоже на перекрестках,
хорошо хоть не с биркой в яме.
Составлявшие камарилью
красномордые со стволами
тоже сделались ветром, пылью.
Те хозяева испитые
в прелых валенках, знатных бурках,
и прикинутые крутые,
в новых выросшие мензурках,
мы, любившие поутрянке
похмелиться не ради славы,
и холеные дяди — янки
из последней супердержавы,
и другие, кто нам неровни,
а ведь тоже казались былью,
подобрев, о себе напомним
синим ветром и серой пылью.
...Там — в эоне ином, пространстве
вспомню ли хохлому лесную
и укоры в непостоянстве
в ночь холодную, вороную
вновь услышу, пускай беззвучно?
Ничего, ничего не минет.
И любовь, если ей сподручно,
вновь нахлынет и душу вынет.
_________________________________________________________
[/quote]Юрий Михайлович Кублановский («Знамя»)
30.04.1947
Род. в г. Рыбинск в семье интеллигентов. Окончил искусствоведческое отделение ист. ф-та МГУ (1971). Работал экскурсоводом и музейным работником на Соловках, в Кирилло-Белозерском монастыре, в Мураново и др. Эмигрировал (3.10.1982), жил в Париже. Был членом редколлегии и составителем лит. раздела ж-ла "Вестник РХД". В 1990 вернулся в Россию, работает в ж-ле "НМ": зав. отделом публицистики ж-ла "НМ" (1995-2000), зав. отделом поэзии (с 2000).
Был одним из основателей неформальной поэтической группы СМОГ. Впервые напечатал стихи в сб-ках "День поэзии" (М., 1970) и "Ленинские горы. Стихи поэтов МГУ" (М., 1977). После открытого письма по случаю второй годовщины высылки А.И.Солженицына (1976) подвергался преследованиям со стороны КГБ. Участвовал в неподцензурном альм-хе "Метрополь" (1979), печатался в "РМ", "Вестнике РХД", "Гранях", "Континенте", "Глаголе" и др. эмигрантских изданиях. В США вышло его "Избранное", составленное И.Бродским (Анн Арбор, "Ардис", 1981 Выпустил кн. стихов: С последним солнцем. Париж, 1983 (послесловие И.Бродского); Оттиск. Париж, "ИМКА-Пресс", 1985; Возвращение. М., "Правда", 1990; Оттиск. М., 1990; Чужбинное. М., "Московский рабочий", 1993; Число. М., изд-во Московского клуба, 1994; Памяти Петрограда. СПб, "Пушкинский фонд", 1994; Голос из хора. Париж-М.-Нью-Йорк, 1995; Дольше календаря. М., "Русский путь", 2001. Печатает стихи и статьи о лит-ре в газ. "Лит. новости" (1992), в ж-лах "НМ" (напр.,1990, №№ 2, 7; 1991, №№ 2, 8; 1997, № 1), "Огонек" (1989, № 6, предисловие А.Вознесенского; 1990, № 39), "Волга" (1990, № 8), "Знамя" (1988, № 11; 1989, № 9; 1992, № 5; 1994, № 2), "ДН" (1989, № 12), "Москва" (1994, № 8), "L'Oell/Око" (№ 1, 1994), "Реалист" (№ 1, 1995), "Грани" (напр. № 181, 1996). Произведения К. переводились на англ., нем. и франц. языки.
Член СП России. Член редколлегии ж-лов "Вестник РХД", "НМ", и "Стрелец", газ. "Лит. новости" (1992). Координатор (вместе с С.Лесневским) Комиссии по подготовке междунар. суда над КПСС и практикой мирового коммунизма (1996). Чл.-корр. Академии российской словесности (1996).
Премии им. О.Мандельштама альм. "Стрелец" (1996), Правительства Москвы (1999), ж-лов "Огонек" (1989), "НМ" (1999).
[/color]
Источник: Словарь "Новая Россия: мир литературы" («Знамя») переход
ПОЛУСТАНОК
* *
*
Озолотились всерьез
в свалках откосы,
копны ракит и берез
пряди и лозы.
Некогда, впрямь молодым,
нам обходились в копейки
к приискам тем золотым
ведшие узкоколейки.
Красным царькам вопреки
были тогда еще живы
сверстники и смельчаки
те, что потом, торопливо
опережая, легли
в узкие, тесные гнезда
из-за нехватки земли
на отдаленных погостах...
Дождь непрестанный до слез
то барабанит, то бает.
Только ленивый берез
осенью не обирает
— около лавки свечной
с бойкой торговлей воскресной
или излуки речной,
враз ключевой и болезной.
...Но на родные места
с тусклым осенним узорцем
глядя и глядя
с креста
под остывающим солнцем,
как поступающим в скит
трудницам простоволосым,
Сын унывать не велит
копнам прибрежных ракит,
стаям рябин и березам.
.
* * *-/-/-/-/-/-/-/-/-
Где чайки, идя с виража
в пике прожорливы
за радужной плёнкой лежат –
мечта государей – проливы.
Но возле полуденных стран
нас, словно куницу в капкане,
с опорой на флот англичан
смогли запереть басурмане.
Эгейская пресная соль
под небом закатным.
Ещё, дорогая, дозволь
побаловать нёбо мускатным.
На линии береговой
напротив владений султана,
быть может, мы тоже с тобой
частицы имперского плана.
Но, Господи, где тот генштаб,
его не свернувший доныне,
чтоб мысленно мог я хотя б
прижаться губами к святыне!
Дай алчущей рыбиной быть,
чье брюхо жемчужине надо,
и тысячелетие плыть
и плыть до ворот Цареграда.
1989
.
***
Сын, мужавший за семью замками
от моих речей,
все равно когда-нибудь глазами,
честный книгочей,
пробежишь хоть по диагонали
эти горбыли -
жидкие парижские скрижали
бати на мели,
писанные, точно бороною,
шедшей под углом,
кто там вспомнит - под какой звездою
за каким столом...
Но когда полакомит пороша
горку и межу,
высохшее сердце потревожа, -
землю, где лежу,
и упруго в крест ударит ветер,
я пойму, что так
ты впервой увидел и приветил
мой словесный знак.
Словно ветка выделила иней
из себя самой.
Потому, чем дольше - тем чужбинней
праху под сырой.
13 октября 1983
.
* *
*
Вчера мы встретились с тобой,
и ты жестоко попрекала
и воздух темно-голубой
разгоряченным ртом глотала.
Потом, схватясь за парапет,
вдруг попросила сигарету.
Да я и сам без сигарет
и вовсе не готов к ответу.
Там ветер на глазах у нас
растрачивал в верхах кленовых
немалый золотой запас
в Нескучном и на Воробьевых...
Да если б кто и предсказал,
мы не поверили бы сами,
сколь непреодолимо мал
зазор меж нашими губами.
Сбегали вниз под пленкой льда
тропинки с поржавевшей стружкой...
И настоящая вражда
в зрачке мелькнула рысьей дужкой.
.
Полустанок
На старом фронтонце убогом
вокзала заметно едва
название места: Берлога,
хоть значится Коноша-2.
Как будто тут, в скрюченных клеммах
цигарок раздув огоньки,
прошли с пентаграммой на шлемах
на мокрое дело ваньки.
И с веток снесенное
хрипло
шумит вразнобой воронье:
погибла Россия, погибла,
а все остальное — вранье.
Плеяда любезных державе
багровых и синих огней
блестит в темноте — над ужами
сужающихся путей.
...Но если минуту, не дольше,
стоит тут состав испокон,
с три Франции, если не больше,
до Коноши-3 перегон,
считайте, что сослепу, спьяну
прибившись к чужому огню,
отстану, останусь, отстану,
отстану — и не догоню.
Чтоб жизнь мельтешить перестала,
последние сроки дробя,
довольно тянуть одеяло
пространства опять на себя.
.
Масоны
Предыстория
Один, без охраны сойдя со двора,
однажды отправился Адонирам
осматривать храм Соломонов,
взглянуть на лепнину и свежий краплак,
ну, может, поправить резцом, что не так,
в скрижалях еврейских законов.
Смеркалось, но вечер еще не настал.
Паслись в отдаленье коровы;
лоснящийся дог стадо оберегал.
А зодчему грудь холодил, как металл,
таинственный знак Иеговы.
...Как вдруг отделился от южной стены
и бросился к мастеру некто —
вонзивший ему в загорелый висок
отточенный загодя циркуль.
Учитель метнулся в соседний придел,
к стропилу из свежего теса,
должно быть, щекою прижаться хотел.
Но тут его новый предатель огрел
свинцовою гирькой отвеса.
И, чуя бегущий в морщинах ланит
кровей своих запах угарный,
он с шеи срывает, пока не убит,
— и знак Иеговы со свистом летит
в бездонный колодец алтарный.
И лишь у последних восточных дверей
вполне увенчалась засада,
когда наконец проломили киркой
вмещавший вселенную череп.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Теперь поспешай, если духом не пуст,
к развалинам храма от мира.
Послушай, что шепчет сиреневый куст!
— он черпает истину прямо из уст
зарытого здесь Адонира.
Суть дела
Прошли столетия.
Петровский черенок
в России начал прививаться.
Немало мутного принес с собой поток...
Так в Петербурге начали брататься.
Но просвещение, Вольтера, атеизм
и осчастливленное стадо
с игрою магии и разноцветных призм,
пожалуй, путать нам не надо.
Одно — когда тесак нас косит, что траву,
над кучею голов — диктатор.
Другое — волшебство. Фрегат вошел в Неву.
Иллюминат глядит в иллюминатор.
Но в русских головах, покуда на плечах,
все поразительно смешалось:
магический кристалл сточился и зачах,
а братство криво разрасталось.
Так вольный каменщик пришел на плац-парад,
а оказался сотрясатель трона.
И победивший демократ
построил свой хрустальный ад
на голубых костях масона.
.
* *
*
1
Черемуха нашу выбрала
землю — из глубока,
не поперхнувшись, выпила
птичьего молока,
горького и душистого,
влитого в толщу истово
вечного ледника.
...Много ее колышется,
жалуется окрест,
радуется, что слышится
доблестный благовест
— около дремных излук Оки
поздними веснами
иль на утесах Ладоги
с сестрами-соснами,
с зыбями грозными,
мольбами слезными,
верой без патоки.
.
2
Вервие над кувшинками
ивовых серых лоз.
Дождь окропил дробинками
и — тополиный сброс.
Щебет на щебет, лиственный
утренний мрак на мрак.
Может, и наш с харизмою
край, а не абы как.
Если мелкопоместная
грозно дичает весь,
стало быть, и небесная
родина наша — здесь.
1995.
.
РОЗА ПОД АСПИРИНОМ
* *
*
Нет, не поеду — хмуро, волгло.
Но вот уже трясемся все же
в купе с каким-то бритым волком,
наемным киллером, похоже.
И дребезжащая открыта
в дыру космическую дверца,
что силой своего магнита
вытягивает магму сердца.
Выходишь затемно на старом
перроне в рытвинах глубоких
еще с времен тоталитарных,
скорее серых, чем жестоких.
На улице — где все бессрочно
почти друзья поумирали
и сосунки в трущобах блочных
диковиною нынче стали, —
уже светает; припозднился:
листва осыпалась дотоле.
Когда-то ведь и я родился
при Джугашвили на престоле.
Жизнь прожужжала мимо уха.
На кнопку надавлю упрямо.
Слепая, мне по грудь, старуха
не сразу и откроет... Мама.
5.XII.1996.
.
Travesti
Актриса кажется подростком,
бежит по сцене вдаль и вдоль,
а ночью худо спит на жестком:
гостиница — ее юдоль.
Не скоро кончатся гастроли,
но Боже мой, какая глушь,
как мало воздуха и воли
и склонных к пониманью душ!
Никто ей здесь не знает цену.
В гримерной — сырость погребка.
Пытались долететь на сцену
два-три уклончивых хлопка.
(Но и потом, после работы,
плечистой приме не в пример,
закуришь — и не знаешь, кто ты:
нимфетка или пионер.)
Папье-маше, картонный ужин,
пустой сосуд из-под вина,
сундук брильянтов и жемчужин —
всё, всё дороже, чем она.
И впрямь, в подкрашенном известкой
ее лице — какая соль?
Какая сладость в бюсте плоском?
В головке, стриженной под ноль?
.
* *
*
Н. Б.
Некогда в Ла-Рошели ветер из Орлеана
законопатил щели запахом океана.
Лучше любой закуски памятной в самом деле
тамошние моллюски; около цитадели
что-то, казалось, сильно серебряное вначале
чайки не поделили у буйков на причале.
Слышался в их синклите визг сладострастный или
“гадину раздавите!”. Взяли и раздавили.
Вот и стоит пустою церковь, светла, стерильна,
перед грядущим сбоем мира, считай, бессильна.
О, глухомань Вандеи! Жирная ежевика!
Как ни крупна малина — ей не равновелика.
...Крепкий старик мосластый жил через дом от нашей
хижины дачной, часто виделись мы с папашей.
Что-то в его оснастке, выправке — не отсюда:
словно, страшась огласки, исподволь ищет чуда.
Ярость ли стала кротче, кротость ли разъярилась,
жизнь ли на просьбе “Отче...” как-то остановилась?
Ежик седой на тощем черепе загорелом;
иль под одеждой мощи в русском исподнем белом?
Нёс он лангуста в сетке крупного и гордился.
Жаль, что перед отъездом только разговорился
с ним, за столом покатым выпив вина, вестимо,
сумрачным тем солдатом, врангелевцем из Крыма.
.
* *
*
Столичная сгнила заранее
богема, поделясь на группки.
Дозволь опять твое дыхание
и полыхание
услышать в телефонной трубке.
Прикидываясь многознающей:
мол, там кагал, а тут дружина,
зри суть вещей;
и розу жаропонижающей
спаси таблеткой аспирина,
что зашипевшею кометкою
летит на дно; а ты, смекая,
останешься в веках как меткая,
отнюдь не едкая,
а сердобольная такая.
...Недолго до денька неброского,
до видимости пятен снега,
до годовщины смерти Бродского,
его успешного побега.
Под вечер, похлебав несолоно,
на стуле со скрипучей спинкой
неловко как-то, что-то холодно
сидеть за пишущей машинкой,
хоть мы другому не обучены.
На наши веси испитые
пришли заместо красных ссученных
накачанные и крутые.
И, покорпев над сей депешею,
без лупы догадался Ватсон,
что — к лешему
мне пешему
пора за другом отправляться.
2.XII.1996.
.
* *
*
Павлу Крючкову.
Если бы стал я газетчиком —
только спецкором души,
разом истцом и ответчиком,
пусть бы платили гроши.
В чем-то, возможно, и ложные —
ради заветных блаженств —
я получал бы тревожные
сводки своих же агентств.
Окна в подпалинах инея,
тронутых солнцем; с утра
в бритвенном зеркальце сильное
сходство с акулой пера.
Первая мысль: о событии,
даром, что только вчера
в сильном вернулся подпитии
поздно в свои номера.
Пусть робингуды по ящику
с криками в небо строчат,
пули складировать за щеку
учат своих басмачат,
коль перегрелся “калашников”.
Что до валютных менял
скользких слоеных бумажников,
пришлых подружек и бражников —
так я свое отгулял.
Мне бы рубаху нательную
с дарственной “в ней и ходи”,
чтоб не студить не смертельную
рваную рану в груди.
.
* *
*
Раскалена амальгама рассвета
вовсе не вдруг наступившего лета.
Судя по ранам сонной подкорки,
кровопролитней стали разборки.
Яблонный кипень с черемухой, вишней
в этом содружестве третьей, не лишней
над подмосковной цвелью откосов
с физиологией хищной отбросов.
Крепости гопников и прошмандовок
с прежним душком гальюнов и кладовок.
В нашей убойной жизни топорной
к суке породистой и беспризорной
кто прикипит потеплевшей душою?
Всё беспорядочней с каждой верстою
уж перестрелка слышится близко
группы захвата с группою риска:
дин-дин-дин, дин-дин-дин. Примечаешь, сынок,
на редутах родных батя твой одинок.
.
* *
*
Пока беспокойный рассолец
в крови моей все голубей,
и я, как к полку доброволец,
приписан к словесности сей.
И морок мелодии, лада —
свободы моей зодиак.
Не надо, не надо, не надо
и думать, что это не так.
Искусство сродни любомудру,
который, сбежав с кутежа,
почил от простуды поутру,
с княгиней впотьмах ворожа.
Мечтатель в открытой манишке
к любимой бежал через двор
и вдруг — уподобился льдышке
и Музу не видит в упор.
Враз суетен и неотмирен
поэт, на недолгом веку
у замоскворецких просвирен
и галок учась языку.
.
* *
*
На излете не век — но эра
враз со всеми ее веками,
что, как пленниками галера,
нашей названа шутниками.
Тут худые дела творятся:
в каждом атоме, кварке — ложь, но
сконцентрироваться, собраться
даже мысленно невозможно,
старой нищенке дав купюру,
побирающейся в обносках.
Жизнь моя пролетела сдуру,
в общем, тоже на перекрестках,
хорошо хоть не с биркой в яме.
Составлявшие камарилью
красномордые со стволами
тоже сделались ветром, пылью.
Те хозяева испитые
в прелых валенках, знатных бурках,
и прикинутые крутые,
в новых выросшие мензурках,
мы, любившие поутрянке
похмелиться не ради славы,
и холеные дяди — янки
из последней супердержавы,
и другие, кто нам неровни,
а ведь тоже казались былью,
подобрев, о себе напомним
синим ветром и серой пылью.
...Там — в эоне ином, пространстве
вспомню ли хохлому лесную
и укоры в непостоянстве
в ночь холодную, вороную
вновь услышу, пускай беззвучно?
Ничего, ничего не минет.
И любовь, если ей сподручно,
вновь нахлынет и душу вынет.
